А в окне показывали не сильно приглядный сериал «Россия — бедная страна». Причем эта бедность и неустройство проявлялась не только в страдавших от выкупных платежей центральных губерниях, но и в казачьих областях, где никаких выкупных отродясь не было — и на Дону и даже на благодатной Кубани. Исправные дома и заборы попадались куда реже, чем некрашенные, покосившиеся, разломанные или вросшие в землю. В отличие от той же Европы, где на каждый квадратный метр было вложено золота в десятки, а то и сотни раз больше, редконаселенная Россия не выработала еще привычку относиться к окружающему с заботой. Да и то — крепостное право отменили менее сорока лет назад, полным-полно было вокруг тех, кто начинал свою жизнь в качестве «живой вещи». Так что вечная неухоженность, даже слегка прикрытая свежим снегом, прямо-таки бросалась в глаза.
В поезде я оказался до того, как успел залечить след от шашки, поскольку новороссийский полицмейстер сообщил Зубатову, что для маленькой операции по легализации «инженера Майкла Скаммо» все готово, требуется только мое личное присутствие. Чтобы не затягивать на лишний месяц, нужно было успеть до Рождества, вот я и отправился путешествовать к морю по российским железным дорогам в вагоне второго класса с пересадкой в Екатеринодаре.
Унылые картинки еще больше укрепили меня в том, что гражданской войны надо избежать любой ценой, иначе и без того невеликий уровень жизни уйдет в ноль, а местами и в минус. Нет, я и раньше это знал, но вот увидел и прочувствовал только сейчас.
Глядеть в окно непрерывно было тяжело, я перемежал это малополезное занятие изучением немецкого, в котором изрядно продвинулся, не в последнюю очередь благодаря Варваре.
В Новороссийске меня с подачи полицмейстера вывели на почетного консула САСШ, местного негоцианта Триандафилиди. Он оказался моим полным тезкой — Михалисом сыном Димитриоса, да еще и крупным акционером цементного завода, на который у меня было поручение от Бари, взявшегося за бетонную тему всерьез. При знакомстве мы порадовались совпадению имени и отчества, а после визита на завод и обеда в ресторане, на который я пригласил консула, я поведал ему мою печальную «историю». Все было решено в один день, благо стараниями полицмейстера в записи таможни и порта о пассажирах французского парохода «Прекрасная Луиза» были внесены дополнения в виде моей фамилии. Пароход этот был выбран не случайно — он утонул полгода тому где-то среди Ионических островов вместе с судовыми документами. Так что опровергнуть вожделенную справку, выданную задним числом и подписанную Триандафилиди, о том, что гражданин САСШ Майкл Скаммо действительно сошел с корабля на территорию Российской империи в апреле 1897 года и зарегистрировался у почетного консула, теперь будет весьма непросто. А со всеми этими бумагами, включая копии из таможни и порта, уже можно было ехать в американское посольство в Петербурге и получать новый паспорт. Технически, это можно было бы сделать и у консула в Москве, но Зубатов рекомендовал именно Питер.
До Екатеринодара я добрался местным поездом, оттуда уже шел прямой до Москвы, и сдал в багажный вагон за целых шесть копеек уже два чемодана — с вещами и с дарами новороссийского полицмейстера московским коллегам.
В купе со мной сел казачий офицер, подъесаул Болдырев, чистый пан Володыевский — невысокого роста, залихватски усат, ладно скроен, эдакий живчик с хитрым прищуром. Мы неожиданно хорошо сошлись, в основном потому, что он предпочитал не карты, как большинство офицеров, а шахматы, за которыми мы и проводили время. Он все косился на мой рубец на лицеи в конце концов не выдержал, спросил:
— Михаил Дмитриевич, простите великодушно, уж больно на след от шашки плашмя похоже, кто это вас?
— Помилуйте, где я, и где шашки?
Болдырев недоверчиво хмыкнул, но от дальнейших вопросов воздержался, а я погрузился в воспоминания.
Наметанный глаз не обманул Болдырева — меня спасла меховая шапка, но удар был столь силен, что очнулся я тогда на ломовой телеге, мимо медленно проплывали те самые патриархальные домишки вдоль Камер-коллежского вала, а рядом лежало еще несколько тел. На облучке или как он там называется, сидели извозчик и городовой, еще один полицейский шел сзади, следом гнали два десятка арестованных.
Досталось работягам крепко — даже не считая избитых до потери сознания, было много шишек, фингалов и ссадин, хватало глубоких рассечений, как минимум одна сломанная или вывихнутая рука, которую баюкал седоусый рабочий.
По соседству повернулся и открыл глаза коротышка с кулачищами, тяжело вздохнул, повозился и сел, сплюнув на землю кровь. Некоторое время он сосредоточенно шевелил языком во рту, а потом полез туда пальцами и вынул зуб, сопроводив это крепким словом. Обтерев руки о пальтишко, он заметил меня:
— Итить, инженер? А тебя-то за что?
— Баб защитить хотел.
— А ну там молчать! — прикрикнул городовой и мы перешли на шепот.
— Правильные вы там у Бари. Федоров Иван, слесарь. — и он протянул мне мозолистую лапищу.
— Молчать! — снова рявкнуло сверху, — Сейчас высажу, пешком пойдете!
Голова еще кружилась, Иван тоже был не ахти, так что мы предпочли замолкнуть, судя по всему у нас будет время наговориться в камерах Рогожской части, куда нас вскоре и привезли.
Работяг загнали во двор и поставили под конвоем перед арестанским домом. Кружился снег, время шло, слышно было как в здании часы два раза отбили четверть — значит, прежде чем перед нами явилось начальство, мы мерзли во дворе не меньше получаса. Я с удивлением узнал пристава, с которого и началась моя здешняя эпопея, Кожин прошел вдоль строя, мазнул по мне взглядом и двинулся дальше, но запнулся, вернулся обратно и вгляделся в меня.
— Господин Скаммо! — надо сказать, что изумление в его голосе было неподдельным, — как это вас угораздило?
— Жандармы избивали женщин, я пытался прекратить.
— Ну, знаете ли, вступаться за смутьянов…
— Женщин. Бить. Нельзя. — как можно тверже отчеканил я.
— Хм… Ждите. — и он двинулся в сторону группки полицейских чинов и штатских у дверей части.
Иван выслушал наш разговор и простецки дернув меня за рукав, поинтересовался:
— Это кто?
— Пристав, знакомый.
— А что за фамилие — Скаммо? Чухонец?
— Нет, американец.
— Америка-анец, — удивленно протянул Иван, — а как же ты по нашему так ловко болтаешь?
— Предки русские, — я был немногословен, потому как замерз да и рубец от удара саднил немилосердно.
Кожин закончил свои разговоры, что-то приказал и махнул в мою сторону рукой городовому, который немедля выцепил меня из строя и повел в здание.
— Ну бывай, американец, бог даст — свидимся!
— Бывай, Ваня.
В кабинете Николай Петрович, которого буквально месяц назад временно перевели в Рогожскую часть, выслушал мою версию событий и поинтересовался, сумел ли я тогда попасть к Зубатову.
— Так вы сами справьтесь у Сергея Васильевича, полагаю, телефон в части имеется?
Еще полчаса ушло на «телефонирование», во время которого полицейский врач обработал мне ссадину, после чего Кожин довольно сухо со мной попрощался, посадил на извозчика и отправил домой, где меня встретила Марта, а вскоре примчалась и Варвара, горевшая желанием вылечить меня вот прям щаз. Но для начала мне пришлось их успокаивать, потому как след от удара выглядел страшновато, так что за меня они принялись несколько позже, а закончилось тем, что после перевязки Варвара осталась на ночь, заявив что я промерз и меня обязательно нужно согреть. Рубец этому, как выяснилось, не помешал.
Приключения мои попали в газеты, «Ведомости Московской городской полиции» сухо сообщали о беспорядках и о том, что «при разгоне смутьянов пострадал проходивший мимо инженер завода Бари», а всезнающий «Московский листок» прямо написал, что инженер Скамов пытался защитить женщину. Эта заметка, кстати, стала первым печатным появлением моей фамилии в «русской» форме.