Я не возражаю. Пусть считает так, если ей от этого легче. Я‑то знаю, что у меня с самого начала не было никаких шансов. Это Маша у нас отличница и медалистка, а я — всего лишь средний студент со стипендией. И с языками у меня не очень… Потому что отсутствует музыкальный слух. Кроме того, на наш институт было выделено всего одно место. Если бы в группу попал я, в нее не попала бы Маша. А я так не хочу. Если уж кому–то из нас ехать — пусть едет она. Ведь я ее люблю.
Но Маша таким образом понимает жизнь: если человек чего–то по–настоящему хочет, он этого всегда добьется. Нужно только очень хотеть. Как Маресьев хотел доползти до своих. Или как Рембо хотел спасти американских солдат из вьетнамского плена. Это философия победителей. И моей Маши тоже.
Впрочем, если кто и достоин, так именно она. Она была круглой отличницей с первого класса. За все десять лет в школе не получила ни одной четверки. И участвовала во всех турнирах. И побеждала на всех олимпиадах. А вечерами писала заметки в стенгазету. И занималась на курсах иностранного языка и в математическом кружке. Мы целыми вечерами сражались в пинг–понг во дворе, болтались по улицам, бренчали на гитарах в подземном переходе, устраивали для случайных прохожих дурацкие представления с пением и фокусами, а она в это время корпела над задачками и согласованием грамматических времен.
Вот она примеряет спортивную шапочку. Натягивает ее поглубже на голову, поворачивает к себе круглое зеркало на подставке и придирчиво разглядывает. Шапочка ей мала. Лицо становится смешным, щекастым… Маша надувает щеки, сама себя передразнивая, и сдергивает шапочку. После чего пушит руками волосы, быстро–быстро, как мальчишка, которого до этого насильно причесали.
Она красивая, Маша. И очень обаятельная.
— Мороженое! — вдруг радостно замечает она, увидев разукрашенную пингвинами тележку.
— Хочешь? — спрашиваю я.
— Ask! — восклицает она. Мол, еще спрашиваешь.
Она всегда хочет мороженое. Она до мороженого сама не своя. А я мороженое не очень люблю. Разве что когда очень жарко, Маша дает мне откусить разок. А вот угощать Машу мороженным я люблю.
Интересно, а в Лондоне вкусное мороженое? Если невкусное, как Маша там будет жить? Может быть, хотя бы из–за мороженого она будет скучать по Питеру?
Я всегда исподтишка наблюдаю, как Маша ест мороженое. Как маленькая, она его держит двумя руками и откусывает с расстановкой и удовольствием из разных мест: с одной стороны шоколада, с другой — прожилку варенья, для того, чтобы во рту было как можно вкуснее.
Я вообще люблю на нее смотреть.
— Не грусти, — бодро говорит мне Маша. — В конце концов, год — это недолго. Не успеешь оглянуться, как он пролетит.
Я понимаю, Маша старается облегчить мне расставание.
Я пожимаю плечами. Время — вещь очень относительная. Кому–то год — пустяки, а кому–то… Кроме того, из четырех человек, поехавших в прошлом году, вернулся только один, да и тот по здоровью. Остальные нашли способы продолжить учебу там.
А Маша общительная. И целеустремленная. И энергичная. Она обязательно что–нибудь найдет. Да может быть, в Лондоне ее пригласят сниматься в кино! А что? Запросто! Или сделают фотомоделью. Впрочем, фотомоделью — вряд ли. Модель должна быть высокомерной и снисходительной. А моя Маша — нет. Она обаятельная.
Маша вытирает руки и рот одноразовым платочком и что–то быстро прикидывает в уме. Потом говорит:
— Теперь жди меня здесь. И не скучай — я быстро!
Она скрывается в дверях женского отдела. А я остаюсь ждать. Я часто ее жду. Я привык. У нее всегда мало времени, она всегда торопится. А я редко тороплюсь. Наверное, все дело в складе характера.
Через витрину я вижу, как Маша говорит о чем–то с продавщицей. И быстро находит с ней общий язык. Она умеет находить с людьми общий язык, если хочет. Вместе с продавщицей они с сомнением мнут материал какой–то кружевной женской вещицы и проверяют скрытые шовчики. Потом Маша поднимает к свету и встряхивает крохотные трусики.
Я отворачиваюсь. Успев удивиться, как Маша собирается поместиться в такие трусики. И подумав, что для женщины, наверное, внешний вид белья важен даже тогда, когда его никто не видит.
«Не надо соплей и слез, — говорю я себе, — наша с Машей история — самая обычная. Миллионы людей по всему свету каждый год покидают места, в которых выросли, и едут в другие, где жизнь кажется им ярче и интереснее. Из маленьких городков в большие. Из тихих стран в передовые. Человек стремится в большой мир. Это естественно».
«Но одни едут, а другие остаются, — возражаю я сам себе. — Может быть, дело в той самой жизненной агрессии? Едут те, у кого достаточно для этого жизненной агрессии. А у кого недостаточно — остаются».