— Закрывай форточку и иди чай пить.
Васнецова прикрывает створку окна, спускает ноги с подоконника и наблюдает за кудрявым брюнетом. Он достает пакетики из кружек и выуживает из недр кухонных шкафчиков сладости. В груди слабо жжет такое давно забытое чувство-воспоминание, от которого невольно сжимается горло и завязывается узел в груди.
Однажды она точно так же сидела на кухне в квартире бабушки, свесив ноги с подоконника, и смотрела, как Воронцов безуспешно пытался сообразить ужин. Тихо напевал какую-то зарубежную песню. Женька всегда замирала при звуке его голоса, но, чтобы этого не выдать, привычно бросала едкие комментарии по поводу его музыкальных и кулинарных способностей. Вторые, в отличие от первых, действительно, были так себе.
— Почему ты так легко отказался от общения со мной? — шепчет, упираясь взглядом в колени. Так было легче не растерять свою решимость, чтобы выяснить то, что не давало ей покоя почти год.
Краем глаза она замечает, как Денис замирает. Несколько секунд мучительной тишины тянутся, как отвратительная на вкус жвачка.
— Потому что понял, что наш с тобой этап пройден. Мы не стали кем-то большим, чем просто друзья, а в дружбу между мужчиной и женщиной я верю с сомнительной натяжкой.
Она поднимает на него обескураженный взгляд и шепчет:
— Ты совсем дурак, Воронцов?
— Да, наверное, — усмехается уголком губ. А что ему еще остается? Не говорить же, что дружить не может только с ней, потому что как-то совсем не по-дружески отзываются в нем его чувства.
Васнецову впервые злит его добродушная усмешка. А еще сильнее она сердится на его ответ. Который прозвучал так просто из его уст, как, если бы, они говорили о чем-то недостаточно важном.
Неужели он, действительно, не понимает, как ей было плохо без него все это время? Что она с ума сходила, ожидая, что когда-нибудь он обязательно ей позвонит или неожиданно предстанет перед ней на пороге родительского дома. Такой родной, такой любимый, такой…
— Если я тебе даже не друг, Воронцов… Зачем ты меня пригласил?
Денис смотрит на нее и ничего не говорит. Даже ни один мускул на его лице не дрожит.
— Не молчи же. Говори со мной… — в её голосе мелькают надрывные, почти требовательные нотки.
— Говорить о чем? — голос его хрипит, царапая девичье сердце и заставляя внутренне задыхаться от непонимания и какой-то совершенно детской обиды.
Женя вспыхивает и спрыгивает с подоконника, направляясь прямо к нему. Ровно четыре шага составляет расстояние от нее до него. Всего секунда, чтобы преодолеть его и увидеть близко-близко глаза цвета горького шоколада. И не увидеть в этих глазах никакой издевки, лишь абсолютное спокойствие и… нежность? Глубокую взрослую нежность, идущую откуда-то из недр души и ощутимую на физическом уровне.
— О чем мне говорить с тобой, Жень? — повторяет тише обычного, пытаясь проглотить нарастающий ком в горле. Видит, как медленно в ее взгляде угасает огонек злости. — Сказать, что скучал по тебе? Ты не поверишь. Обзовешь меня дебилом и скажешь, что люди, которые скучают, хотя бы изредка справляются о жизни тех, кто им дорог. Или сказать о том, что сегодня у метро чуть не задохнулся от воспоминаний, когда увидел тебя в пяти метрах от меня? Такую далёкую и близкую одновременно, — мышцы на его руках, которыми он упирался в тумбу позади себя, напряглись, заставив девушку непроизвольно обратить на это внимание. — Ты же всегда до оцепенения боялась правды, Васнецова. Что ты будешь с ней делать? Попытаешься сбежать от меня? Или от себя? Иначе, для чего была нужна эта учеба в Соединенных Штатах…
Денис бьет по самому больному. Родные знают, что тема Америки для Женьки — табу. И никогда о ней не вспоминают. А если вспоминают, то вслух об этом никогда не говорят. Воронцов это себе позволяет, потому что чувствует, что Васнецовой нужна эмоциональная встряска. Разгрузка. Перезагрузка. Пусть злится, кричит, вымещает на нем весь скопившийся негатив, освобождая место в сердце для чего-то совершенно противоположного. Ей это необходимо.
— Знаешь, Денис, от хорошей жизни не уезжают в другую страну, — щеки ярко вспыхивают, а зрачки сердито сужаются. Потому что он прав. Учеба в Йельском университете была попыткой сбежать ото всех. И, в первую очередь, от самой себя. Только ничего, кроме боли, это не дало.
— Не уезжают, — согласно кивает. Он сейчас настолько непоколебим, насколько это вообще возможно.
Черт, у него даже ресницы не дрожат.
Сколько Женька себя помнила, она никогда никому не позволяла себя жалеть, начиная с детских травм в виде ушибленных коленок и заканчивая принятием неправильных решений. Но дикое спокойствие Воронцова сейчас ее задевало сильнее всего на свете. Да, они не виделись друг с другом год, но неужели он даже не может попытаться сделать вид, что ему не все равно? Зачем он давит туда, где и так болит.
Они не обещали ничего себе и, тем более, друг другу. Васнецова не говорила, что будет дожидаться его возвращения из армии. Но ждала. Денис не признавался ей в любви. Но любил. До внутреннего напряжения и электричества в кончиках пальцев, никогда ранее не ощутимого. Просто не хотел, чтобы Жени коснулось то волнение, которое испытывают девушки ребят, призванных служить в спецназ. Поэтому решил все сам, не предоставив ей выбора.
Ко всему прочему, у него из головы никак не выходили случайно оброненные слова Маши о том, что за Васнецовой ухаживает какой-то доктор. Он даже имени его не знал, но ревностно ненавидел всеми фибрами души. И себя ненавидел за то, что раньше не сказал ей о своих чувствах.
— Нужно быть бесчувственным сухарем, чтобы так безразлично смотреть на меня. Я никогда не была чужой тебе, Денис.
У него в груди что-то екает. Женя Васнецова проявляет перед ним слабость? Или, наоборот, силу, признавая что-то, о чем никогда прежде ему не говорила. Серо-зеленая радужка заметно теплеет, плавя остатки злости.
Воронцов, правда, не бесчувственный сухарь, поэтому чувствует, как тяжелеют и жгутся веки. Вся его несокрушимость — маска. Очень хорошая, почти непробиваемая. Единственная, кто может сорвать ее — эта девочка. Потому что тоже знает, где болит. Всегда болело.
Со времен знакомства на радио, она была к нему ближе всего на свете. Ей можно было рассказать, что угодно. Женя умела слушать и слышать. Денис очень ценил это качество после общения с девочками, которые были сосредоточены только на себе. Наверное, это была одна из причин, почему он хотел видеть себя рядом с ней.
Проблема была в его решимости. Если с прежними девушками все было легко и просто, то с Женькой… Все было иначе. Ему не удавалось набраться смелости, чтобы сказать ей о своих чувствах. Даже, когда она плакала, узнав, что его забирают в армию. Он только и смог, что прижать ее голову к себе, несмело гладя по светлым волосам. Чувствовал, как жилетка становится мокрой от девичьих слез, но не мог вымолвить ни слова. Перебирал пшеничные пряди и мысленно молился, чтобы это был последний раз, когда она плакала из-за него.
— Так и будешь молчать, Воронцов? — смотрит на него волчонком и замирает, когда крепкие ладони прижимают ее к себе. Его лицо становится слишком близко, чтобы сфокусироваться. А дыхание из приоткрытых губ обжигает похлеще пара из закипающего чайника. — Что ты делаешь?
Она боится шелохнуться. Это состояние оцепенения, похожее на то, когда тебя впервые обнимает мальчик, который тебе нравится с первого класса. А ты до конца не веришь, не понимая, куда деть руки и как теперь со всем этим быть. В какой-то момент тебя даже подмывает сбежать, но ты не можешь. Он слишком крепко держит тебя, не давая ни малейшего шанса к бегству.
— Что за глупые вопросы, Жек? Обнимаю тебя.
— Зачем?
— Скучал. Я почти забыл, какая ты красивая, когда злишься.
Его прямолинейность иногда поражала Васнецову. А сейчас просто-напросто застала врасплох, вызвав дрожь в коленках. Она впервые за очень долгое время ощутила запах его тела, перемешанный с парфюмом и насыщенным ароматом остывающего чая. Это было похоже на бомбу замедленного действия.