Проза Часть 3

— Здрасьте, дайте принесу, — сказал я, протягивая руку за ведром.

— Ничего, мне попутно… — засмеялась она.

Сортир и водопровод у нас во втором этаже, а живем мы в первом. С этим делом тоже беда. Иногда сторожихи запрут оба входа, и хоть на Пресню беги. Дом когда-то был богадельней. Потом в революцию устроили приют и сюда привезли мамашу и тетку, когда на Волге был знаменитый голод. Они тут росли, а потом тетка переехала к Егору Никитичу, а мамаше выделили комнатенку во втором этаже, и, когда сюда въехал НИИ, она дефилировала в халате и с ведрами, помойным и чистым, мимо научных автомобильщиков. Все ожидали, что ее переселят и она заберет меня в Москву. Но началась война. Мамаша выехала в Свердловск и комнату у нее отняли. С боем потом вернули другую, в первом этаже, сырую, длинную и слепую: окно в метре от сруба дворника.
Дверь была распахнута. Мать сидела на своем топчане. Гимнастерка висела на ней, как на новобранце. Далее в полутьме я разглядел, что лицо у нее невеселое.

— Что-нибудь случилось? — спросил.

— Сдалась мне эта Германия! — крикнула мать. Голос был капризный, какой-то деланный. Доставалось ей, колошматили в хвост и гриву. Вот она и неловкая, нерасторопная, хотя и не толстая.

— Ну и не езди! — сказал я.

— Не притворяйся! — взвизгнула мать. — Я знаю, ты хочешь меня выжить. Вы с отцом только и мечтаете меня выжить, чтобы я умерла на чужбине!..

Я прошел в комнату и сел на свой матрас. В отличие от мамашиного он лежит прямо на полу возле наружной стены.

— Успокойся, Гапа, — сказала Фира Евсеевна. Я не видел, как та вернулась, потому что комната разделена перегородкой на собственно комнату и кухню, которая одновременно прихожая. Перегородка не до самого потолка: две половины дощатого забора поверху связаны перекладиной.

В кухне звякнула конфорка. Это Фира взгромоздила на плиту ведро. Я знал, что надо дать матери выговориться. И хорошо еще, если обойдется без слез и гроханья на пол.

— Вы с отцом… вы с отцом… вы с отцом… — Это продолжалось почти вечность, как будто патефонная игла ездила по пластинке со сбитой дорожкой.

— Гапа! — прикрикнув, подтолкнула ее Фира, и мутер поехала дальше.

— Пусть я плохая мать. Но, когда отец поселит здесь свою стерву, не думай, что тебе будет лучше.

— Ты хорошая мать, — сказал я.

— Я знаю, тебе Берта все уши прожужжала, что я плохая мать…

— Гапа, опомнись! Ну при чем здесь моя кузина?! — крикнула Фира.

Так сошлось: Берта и Фира — двоюродные сестры.

— Перестань, — сказал я. — Ты хорошая мать. Фира Евсеевна, — крикнул я за перегородку. — Скажите ей, что она хорошая мать.

— Гапа, возьми себя в руки, — сказала Фира Евсеевна.

— Ну и оставался бы в Сибири со своей Бертой… — захныкала мать.

— Гапа! — прикрикнула Фира Евсеевна.

— Хорошо. Я уже взяла себя в руки, — сказала мать. — Валерий, иди сюда. Смотри, это я оставляю тебе.

Она откинула подушку — на топчане вдоль перегородки выстроились семь банок консервов. Две больших, как снаряды без головок, бронзовых американских тушенки, три синих, овальных, как флаги, бекона, и две наших, как гранаты без ручек, сгущенки.

— Брось, — сказал я. — Куда мне столько?

Мне было неловко: эти банки появились сразу за истерикой — без всякого антракта.

— Забери с собой половину, — сказал я совершенно искренно.

— Глаза б мои на них не глядели… Рвать от них хочется, — крикнула мать с воплем, словно ее и впрямь мутило.

— Гапа, — зашипела Фира Евсеевна.

— Извини, — сказала мать.

— Возьми половину, — повторил я.

— Хватит! — взвизгнула мать. — Слушай, что тебе говорят. Теперь о деньгах. — Она достала из-за спины портфель и вынула оттуда четыре сторублевки.

— Вот возьми. Сто пятьдесят ты уже получил.

Это не было вопросом и мне надо было просто кивнуть, но я растерялся. Деньги как-то вылетели у меня из головы, и я ни черта не успел придумать.

— Нет, — покраснел.

— Что же случилось? Что нибудь экстраординарное? — съязвила мать.

— Ничего особенного, — сказал я, злясь. — Просто у меня пара по химии.

Ловкий это был ход! Все-таки я чего-то стоил. Из такого положения пробить — это почище Бобра!

— Час от часу не легче, — вздохнула мутер. — На что ты рассчитываешь? На что вы, интересно, с отцом рассчитываете?

— На то, что уедешь… — хотел сказать, но вслух выдавил: — Ну, исправлю…

— Интересные у вас порядки, — сказала Фира. — Всюду с неудами платят. Почему это тебя лишили?

— Меня не лишили, — сказал я с ледяной выдержкой. — Просто задержали, пока не исправлю.

Я старался не злиться, но Фира мне всю обедню портила.

— На что ты рассчитываешь? — надрывалась мать, и голос у нее готов был лопнуть, как шарик уйди-уйди. — Ты на меня не рассчитывай. Я сама на себя не рассчитываю. Я… я…

— Выпей воды, — сказала Фира и зачерпнула чашкой в ведре.

— Не надо! — крикнула мать. — Не могу туда… Ой!.. — Она вскочила с топчана и побежала в тамбур, где стояло ведро.

— Что с ней? — спросил я Фиру.

— Больше расстраивай, — огрызнулась та.

9

Прошло не меньше часа. Мать все еще лежала на топчане, обмотав голову кухонным полотенцем.
В темноте ее лицо почти сливалось с гимнастеркой.

— Ну, куда ты полетишь такая? — повздыхала напоследок Фира и расцеловала мутершу.

Я не решался спросить, когда же все-таки самолет. Лучше бы уж пошел в «Художественный». Сейчас, со своего матраса, я видел Арбатскую площадь, толпу у кинотеатра и толстое лицо Окуневской.

— Как себя чувствуешь? — спросил мать.

— Не бойся, не опоздаю. Сейчас поднимусь и поедем.

— Не сердись, — сказал я, вдруг почему-то смиряясь с тем, что отлет не состоится. — Плюнь на этот фатерланд. Ложись как следует.

Сам, не снимая сапог, я уже давно вытянулся на своей лежанке. В первую мою московскую зиму мы часто разговаривали по ночам. У матери была бессонница, а я потом отсыпался, прогуливая школу. Материнский голос добирался ко мне, огибая шкаф. Он был тусклый, как щели в светомаскировке. А когда мать замолкала, включался будильник. Однажды мать призналась, что будильник ее успокаивает:

— Заслушаешься! Такие симфонии.