Итак, первый итог спора: невозможно прийти к единым и общезначимым выводам из одних и тех же фактов. Может быть, такого рода позиция является результатом личных отрицательных качеств студента (несколько раз упоминается о выражении «душевного затишья и мозговой лени» на его лице)? Разумеется, в таком случае задача читателя, истолкователя рассказа упрощалась бы: распределение авторских симпатий и антипатий обнаруживалось бы традиционно-недвусмысленно. Некоторые интерпретаторы склонны строить толкование «Огней» на различии и неравенстве личных достоинств изображаемых персонажей.
«Уравновешивание плюсов и минусов» (П 3, 19) - этот прием в полной мере использован Чеховым в «Огнях», и плюсы и минусы «уравновешены» в каждом из героев, конечно, по-разному. Но Чехов не делает эти различия основой для окончательной оценки позиций героев.
Видимо, есть какие-то существенные причины того, что, с одной стороны, «словами можно доказать что угодно», а с другой - самые поучительные примеры и наставления не могут повлиять на дела людские. Штенберг, сообщается нам, проходит сейчас через тот жизненный этап, со свойственными ему мерками и образом мыслей, через который в свое время прошел и Ананьев. Так значит, может быть, все дело в том, что разное ощущение времени и вследствие этого разные критерии
35
морали, разный опыт и разный жизненный тонус - всегда удел разных поколений и перед этими естественными преградами, действительно, бессильны всякие словесные убеждения? Как и в других произведениях конца 80-х годов, здесь Чехов указывает на естественные, природные причины существования разных правд, взглядов, мнений.
Не только об отсутствии единой точки зрения у двух участников спора идет речь в повести. Может быть, наиболее интересен ход мыслей третьего героя «Огней» - рассказчика, присутствующего при споре. Ведь это он в конце концов приходит к «ничего не разберешь.». Позиция повествователя (о нем читателю известно, что он врач и литератор) не безразлична к спору, безучастность этого третьего собеседника обманчива. Заставив читателей проникнуться симпатиями к Ананьеву, он вместе с тем в начале и в конце повести взглянул на мир так же, как глядел его оппонент, Штенберг, - с точки зрения вечности.
В начале рассказа, при описании своих первых впечатлений от ночной степи, повествователь говорит об «исключительной обстановке», напоминающей ему «о временах хаоса», огни в ночи кажутся ему намеком на «какую-то важную тайну» (7, 106). И когда вслед за этим Ананьев, восхищаясь насыпью, «которая стоит миллионы», говорит о цивилизующей роли железной дороги, такие мерки свершающегося выглядят явно мельче. В конце повести выступают новые факторы, о которых, как это станет обычным при изображениях споров в чеховских произведениях, спорщики не думают, упускают их из виду - повествователь же напоминает, указывает на них как на то, что следует принимать в расчет, что должно быть связано и объяснено. «Многое было сказано ночью, но я не увозил с собой ни одного решенного вопроса» (7, 140). В памяти рассказчика остаются только огни (то есть вечное, Штенбергово) и образ Кисочки (времен-
36
ное, ананьевское). И студент, и инженер наутро погружены в будничные дела, уже не думают о ночном споре. А читатель должен задуматься о том, как, скажем, пес Азорка или мужик, мыкающийся с котлами «по линии», может быть связан с историей Кисочки? Это важно, на это прямо указывается в тексте. Рассказчик «в последний раз взглянул на студента и Ананьева, на истеричную собаку с мутными, точно пьяными, глазами, на рабочих, мелькавших в утреннем тумане, на насыпь, на лошаденку, вытягивающую шею, и подумал: «Ничего не разберешь на этом свете!» (7, 140).
Вот что, оказывается, порождает конечный вывод повествователя: трудность найти сколько-нибудь разумное объяснение связи любого единичного явления, конечного фрагмента жизни с бесконечным разнообразием мира1.
И еще один, последний в повести взгляд на мир - и опять с точки зрения вечности: «Я думал, а выжженная солнцем равнина, громадное небо, темневший вдали дубовый лес и туманная даль
как будто говорили мне: «Да, ничего не поймешь на этом свете!» Далекие и необъятные пространства, выступающие в этой фразе, связаны именно с концепцией вечности, Штенберговой концепцией, и это также выглядит как аргумент против безоговорочного приятия концепции Ананьева, его системы доказательств, выводимых лишь из одного временного масштаба.
Да и не так уж последовательно однозначен был сам Ананьев накануне в споре. И он, уже всласть нафилософствовавшись, говорит, что огни напоминают ему человеческие мысли. «Знаете, мысли каждого отдельного человека тоже вот таким образом разбросаны в беспо-