– Э! вот что, Олюша, вели-ка позвать ко мне Антропова: да, я думаю, нам и закусить пора.
Спустя несколько минут в гостиной появилась бравая и статная фигура пожилого сибирского казака.
– Вот что, братец Антропов,– сказал ему Седаков,– маленький чуланчик у нас пустой?
– Пустой-с; там только квашня стоит.
– Ну, это ничего. Приготовь, братец, кусочек охры, ваксы... да ведь ты, впрочем, знаешь: помнишь, как в прошедший раз при лекаре делали? Что еще нужно – у жены спросишь.
– Понимаю-с.
Казак было повернулся, чтоб выйти.
– Постой. Павла Федоровича куда сегодня поместили?
– В одиночную, ваше благородие.
– Так ты его ужо ловким манером переведи к нам в кухню,– смекаешь? Спроси у барыни стакан водки и попотчуй его. Ступай.
Казак вышел.
– Теперь у нас, за дождями, вот уж шестой день партия гостит,– пояснил мне Седаков,– так надо быть осторожнее: тут ведь разные профессора есть. А если моему арестантику не дать предварительно водки, он ужасно стесняется при посторонних, да уж и ловкость у него тогда не та. Пойдемте-ка, господа, червячка заморить.
В столовой весь стол был уставлен закусками, винами и графинчиками с различной домашней наливкой. По лицу хозяина, однако ж, сразу можно было удостовериться, что все это делается от чистого сердца, а не напоказ. Седаков усадил меня рядом с собой и, должно быть, заметив, что я несколько удивился такой роскоши у этапного командира, любовно потрепал меня по плечу.
– Не бойтесь: не ворую,– сказал он весело.– Хорошо, брат, что в прошедшем году дядя догадался мне три тысячи в наследство оставить, а то бы я не мог сегодня прилично угостить старого и дорогого товарища. Мы еще, брат, в заключение спектакля бутылочку-другую и шампанеи дернем: знай наших!
Михаил Кондратьич стал было наливать рюмки, как вдруг спохватился:
– Да постойте-ка, господа, ведь хлеба еще не подано.
– У нас вот одно неудобство, что кухня через двор,– как бы извинилась хозяйка.
Она встала и с усилием дернула за висевший в углу конец веревки, сообщавшейся, вероятно, с кухонным колокольчиком. Вскоре явилась кухарка с тарелкой нарезанного хлеба.
– Павел Федорович на кухне? – спросил у нее Седаков.
– Нету еще; казак за ним пошел.
– Пускай сюда придет, как явится.
С четверть часа времени, которое прошло после того, я сидел как на иголках от нетерпения и любопытства. Наконец уличная дверь скрипнула – и передо мной воочию предстал "острожный художник". Это был человек неопределенных лет, черноволосый, несколько более чем среднего роста, немного сутуловатый; длинные усы и клинообразная редкая бородка подернулись у него проседью: половина выбрита по-арестантски. Хотя смуглый цвет лица отчасти и скрадывал его чахоточную бледность, но характерный лихорадочный блеск больших темно-карих выпуклых глаз ясно свидетельствовал о зловещем недуге. Глаза эти были какие-то особенные, глубокие, выразительные: даже можно сказать, что они составляли всю прелесть лица. Я заметил еще одну особенность: верхняя губа у него с правого боку как-то неприятно вздрагивала, открывая пустое пространство на месте двух выпавших или вышибленных зубов; но уцелевшие зубы были безукоризненной белизны. Во всех движениях художника проглядывала скорее застенчивость, чем робость или несообщительность. Одет он был в серую арестантскую шинель с рукавами, из-под которой выказывалась из груди чистая холщовая рубашка, завязанная у ворота красной тесемкой.
– Ну, что, Павел Федорович? как? здоров ли? – мягко приветствовал его Седаков.– Знаю, что тебе эти дни немного тесненько приходится, да уж делать-то нечего, так пришлось, надо потерпеть. А у меня, брат, сегодня праздник: вот товарищ старый завернул, сто лет не видались...
– Очень приятно-с.
– И желает с тобой познакомиться.
– Очень, очень приятно-с,– повторил арестант.
Голос у него был замечательный: нежный, бархатный какой-то, идущий прямо в душу.
– Садись-ка, брат, с нами да выпей,– пригласил его Седаков, выдвигая вперед свободный стул.
Но прежде чем новый гость успел сесть, я встал и, горячо пожав ему руку, сказал:
– Ваша работа – кружка – целый вечер не выходит у меня из головы, что за мастерская отделка!
– Пустяки-с... главное – без инструмента сделано-с, а то бы и поизящнее можно-с,– ответил он, потупясь, и лихорадочный румянец яркими пятнами заиграл у него на щеках.
Седаков между тем налил рюмки и пригласил всех нас чокнуться.
– Давай вам бог побольше таких произведений! – пожелал я Павлу Федоровичу, когда наши рюмки обоюдно зазвенели.
– Нет уж... куда же-с... мне к могиле-с,– молвил он тихо.
– Э! что, брат, замогильничал? – ободрительно рассмеялся хозяин.– Погодите, господа, Павел Федорович нам еще и сегодня покажет свое искусство. А теперь повторите-ка.
Мы выпили снова. Вторая рюмка заметно оживила "острожного художника"; он присел как-то боком на стул, подумал немного и вдруг спросил:
– Михаил Кондратьич! Партия долго у нас простоит-с?
– Завтра думаю отправить, если солнечный день будет.
– А они-с... как намерены?., когда уезжают-с?– указал на меня глазами мой новый знакомый.
– Дня через два,– сказал Седаков, очевидно, схитрив,– а что?
– Да я бы вам-с портрет с них написал-с: голова у них отличная-с. Дозвольте уж, Михаил Кондратьич! Мне, главное, чтобы загрунтовочка просохла-с, а то я и в два дня поспею-с.
Это было сюрпризом для всех, в особенности для меня.
– Вот, вот... вот выдумка так выдумка! Ай да Павел Федорович! Молодец! Спасибо! – захлопал в ладоши Седаков и даже как-то совсем по-ребячески спрыгнул со стула.– Что, брат, на это скажете? – потрепал он меня рукой по колену.– Ведь уж нельзя отказаться, а?
– Мне бы хоть-с два сеансика-с...– как-то молительно взглянув на меня, выговорил в свою очередь художник.
Я, разумеется, согласился с большим удовольствием.
– А вот за то, Павел Федорович, что ты потом заставишь его сидеть перед тобой,– придрался к случаю хозяин,– поди-ка ты сегодня прежде сам посиди в чуланчике: сделай ему подарок на память.
– Пустяковина-с это.
– Нужды нет, что пустяковина, а ты сделай.
– Да оно-с, конечно... можно-с.
Седаков тотчас же пригласил меня "совершить маленькое путешествие", как он выразился. В сопровождении Окунева мы отправились с хозяином через двор на кухню. При ней оказалось теплое продолговатое помещение, куда и посветил нам казак. В глубине этого чуланчика я увидел только пустую кадку, а посредине на полу, на гладкой дощечке, разложены были следующие предметы: большой лист белой почтовой бумаги, перочинный ножик, коробка дрянных спичек с рыжими головками, осколок оконного стекла, два кусочка охры и ваксы да клочок ваты; рядом с дощечкой стоял на блюдце стакан с чистой водой.
Казак, ухмыляясь, поставил свечу тоже на пол.
– Вот, брат, и все тут наши инструменты,– сказал мне Седаков. Он вынул часы из кармана и объявил: – Как раз половина первого.
Я только смотрел и недоумевал.
– Ну, Павел Федорович, теперь счастливо оставаться! – со смехом заключил Михаил Кондратьич, впуская арестанта в эту каморку и запирая за ним дверь висячим замком.– Да поторопитесь-ка, смотри, а то, брат, там без тебя компания всю водку выпьет.
Мы пошли обратно.
– Смерть любит водку! – пояснил мне хозяин дорогой.– Я даю, много-то и не следовало бы; да ведь жалко человека: не жилец он на свете, впереди еще что будет, так пусть хоть теперь иной раз фантазией поразмечется.