отчего в газете времен Хрущева,где пропитано маслом любое слово,пистолет лежит вороненой стали,отчего-ка его не сдали?
Отчего не спрашивают прописки?Отчего у девочки малой, нищейне кончаются в кулаке ириски,ей служа непрерывной пищей?
Отчего у храма и на погосте,что в окошке видны, пустынно?Кто сюда без спроса заходит в гости,как зовут, почему не стыдно?
Темнеет быстро и в тот же момент светает.Ложится снег и в тот же момент растает.Мужик и пьян, да и не,живет как во сне.
IV
Вот однажды ночью он слышит: «встань» —говорят, и еще чего-то,ну «табань» или там «тамань»,и встает, давя кулаком зевоту.
Никого ни в горнице, ни в сенях,развалилось в небе, что в тех санях,полнолунье с ведром сметанки.На земле же глухо, как в танке.
А земля в оврагах, в голодных ртах,и стоит босой да в одних портахбедный пьяница на крылечке,словно перст в световом колечке.
И тогда-то с ним невидимая силакак с любимым женихом заговорила,и гудела, и нудила, и корила —дескать, я ли тебя, гада, не поила,не давала на просторах сеновала,а тебе оно все плохо или мало,а тебе мое ничто мое не мило…
И пошла-пошла-пошла давить на жалость,словно баба, понимающая слабо.Разбежалась,что бы, кабы.
«Ты ж припадошный, ты без меня сопьесси,ты ж задаром пропадешь и не вернесси,не увидишь дорогую Балашиху,Юльку, Ларочку и бабку-сторожиху,я ж за пазухой держу тебя в покое,как в приемном берегу тебя покое,чтобы ты не натворил чего не надо,моя лада.
Ты ж не помнишь, ни когда на свет родился,ни зачем и почему сюда явился,ты ж не выдержишь без женского пригляда,моя лада.
Поживи-ка без меня, моя голуба,позовешь еще, попросишь воротиться!»
И точно. К утру, при пустой погоде,событья меняют расположенье,сперва происходит их умноженье,потом закручиваются вродекакой-никакой воронки.Пора постоять в сторонке.
V
Еще до полудня четыре разапроплыла вдоль забора туда-сюдамашина цвета летнего льдаиз начала рассказа
(если кто не заметил, она былаприпаркована у вокзала,но в округе дымила такая мгла,что картинка в ней увязала) —
на глаза попадаясь чужим старухам,заезжая на пригородное шоссе,и, входя в разворот, проводила брюхомпо разделительной полосесо скоростью виноградной улитки.
А ровно в двенадцать она тормозит у калитки.И —
из машины выходит и ходит такая красавица,что непросто представить, что нас она чем-то касается.
Такая, что раз – и в дамки,два – и на дне реки.Глаза, как ямки.Титьки, как поплавки.
И вся она в черном, как в черной рамке.Она быстрым шагом идет через двор.Рывком открывает входную дверь.Оказывается внутри.
Внутри не хватает света,Но она, похоже, здесь не впервой.Выглядывает из окна, покачивает головой —дескать, никого нету.
Пьяница с птицей спрятался под кровать,на которой теперь ночует.Сам не знает, зачем. Но чует,что лучше себя не выдавать.
Не видит девочку, не понимает, куда она подевалась.Подозревает, что ради нее история затевалась,зажимает куриный клюв рукавом,думает о себе, как о мертвом и сразу же – о живом.Надеется отсидеться,знает: некуда деться.
Вознеслось как занавес одеяло.И в прямоугольнике, где стоялахорошо очерченная нога,появились два оче-черных глаза.И прекрасный голос сказал, зараза:– Ага!
IV A, следует за V
Милая Дина, что там у нас в отделе.Подозреваю, все они обалдели.Я здесь уже неделю.
С местной милицией сложно, они на взводе,делают мне проверки в известном роде,как это было с тобой в позапрошлом годе.
Одновременно я же в авторитете,Дина, чего ты хочешь, они ж как дети,сами не знают, какую им песню спети.
Кстати, к тому пацану, что сидит в десятке,что через стенку уходит к себе в беседку,сказано, надо скорее сажать наседку:кажется, он мотался сюда на блядки.
И объясни на словах, что к мамане – ладно,а за пределы области неповадно,мол, отберут у него, чем черкать по стенке —будет иное варенье, иные пенки.