Если содержание у обеих басен одинаковое, то можно было бы просто сказать, что одно стихотворение лучше, а другое хуже и что существование двух не оправдано: зачем две вещи с одним и тем же содержанием? А ведь сохранились они обе, и, несмотря на бесконечно большую известность басни Крылова, обе живут в русской литературе.
Что говорить, крыловская басня и в самом деле лучше: необыкновенная естественность тона в рассказе и диалоге, дерзкое соединение различных стилей - народно-сказочного (лето красное, чисто поле) и книжно-повествовательного, психологическая достоверность - прежде всего Стрекозы, в которой сочетаются ветреная женщина и самая натуральная стрекоза ("под каждым ей листком..."). Всего этого у Нелединского-Мелецкого нет. Сейчас, однако, нас интересует другое: две эти басни отличаются друг от друга не только словесной формой, но и тем, что составляет сущность литературного произведения,- содержанием.
Не нужно быть слишком проницательным, чтобы рассмотреть, что Нелединский-Мелецкий не очень-то одобряет Муравья, который здесь прижимистый мужичок, скупердяй, процентщик, дающий свои припасы не просто взаймы, но в рост.
Стрекоза приходит к нему не только молить о помощи, она клянется вернуть в начале августа "и рост и капитал", то есть все, полученное ею от Муравья, да в придачу какой-то еще процент с капитала. Поэтому автор и употребляет специальные юридические термины и выражения, придающие басне особенную окраску: идти с прошеньем; взаймы; рост и капитал возвратит она не дале, как лишь августа в начале; заемщица. Стрекоза же у Нелединского-Мелецкого оказывается жертвой сквалыги-ростовщика, который "туго... ссужал". Ее легкомыслие не слишком подчеркнуто, больше выделяется ее беда: "Нет в запасе, нет ни крошки; / Нет ни червячка, ни мошки..."
Нелединский-Мелецкий явно сочувствует заемщице и столь же явно осуждает жестокость скупца, его бездушие. Он жила, практичный кулачок, который не способен увлечься искусством, он даже и не понимает, как это можно ".без души" петь "лето целое", не копя на завтрашний день.
Если даже забыть о прямой оценке, данной Муравью в двух строках ("Туго Муравей ссужал: / Скупость в нем порок природный"), все равно он достаточно полно охарактеризован юридической речью и тем, как она противопоставлена взволнованной внутренней речи Стрекозы: "Нет в запасе, нет ни крошки..." (то есть нет ни крошки в запасе). Замечательно, что это - слова, идущие от автора, но сливающиеся с речью Стрекозы. "Что ж?" - вопрос, который задает себе Стрекоза, но автор, сочувствующий ей, произносит это "что ж?" как бы и от себя.
У Крылова Муравей совсем другой - он начисто лишен черт ростовщика, и в басне нет ни единого юридического выражения.
Здесь Муравей не скупец, а мужик-трудяга, работающий в то время, как его соседка забавляется, играет. Стрекоза просит не взаймы ей дать, а приютить - "прокорми и обогрей". Муравей задает ей вполне осмысленный вопрос, произнося то слово, которое для него важнее других: "Да работала ль ты в лето?" Стрекоза отвечает, что она резвилась,- ее ответ не менее легкомыслен, чем ее поведение: "До того ль, голубчик, было? / В мягких муравах у нас / Песни, резвость всякий час, / Так, что голову вскружило..." Теперь Стрекозе, конечно, худо. Недаром про нее сказано: "Злой тоской удручена, / К Муравью ползет она". Но Крылов с первого же стиха насмешливо, а может быть, даже и презрительно назвал ее "попрыгунья", и если уж он сочувствует кому-то, то не ей, а предусмотрительному Муравью.
В обеих баснях разные конфликты. У Нелединского-Мелецкого сталкиваются жадный ростовщик и голодная заемщица, у Крылова - крепкий, хозяйственный мужичок и беззаботная попрыгунья. И тот и другой конфликт - социальный, они - каждый по-своему - отражают общественную жизнь. Но позиции у авторов совершенно разные. Нелединский-Мелецкий, поэт, биографией и симпатиями связанный с дворянством, питает понятную склонность к художественной натуре, предпочитающей пение и танцы мыслям о своем материальном обеспечении. Народному баснописцу Крылову крестьянин с его трудовыми обязанностями перед самим собой и обществом куда ближе светской бездельницы, легкомысленно презирающей невеселые будни трудового года.
Разве не ясно, что содержание у обеих басен разное? Сюжет и содержание не совпадают. Содержание - это, оказывается, сюжет плюс нечто еще другое,плюс стиль, который может придать сюжету тот или иной смысл, в самом сюжете вовсе еще не заложенный.
Добавим к сказанному еще вот что.
Действие обеих басен протекает в разных средах - можно сказать, что в каждой из них другое художественное пространство.
У Крылова это пространство очень точно определено множеством стилистических признаков - эпитетов, словосочетаний, песенных или сказочных оборотов. У него не просто лето, а народно-сказочное лето красное, не поле, а чисто поле, не зима, а зима холодная. Его автор говорит по-народному красноречиво, с лукавой крестьянской - именно крестьянской - мудростью: "И кому же в ум пойдет / На желудок петь голодный!" Действие его басни протекает в деревне - в деревне русских простонародных песен и сказок.
Ничего подобного у Нелединского-Мелецкого нет: у него просто лето, просто зима - никаких признаков деревни или даже вообще России; достаточно сравнить два отрывка, выражающие сходный, собственно, даже тождественный смысл и отличающиеся лишь стилем:
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Помертвело чисто поле...
(Крылов)
А зима когда настала,
Так и нечего взять в рот.
(Нелединский-Мелецкий)
Мы начали разбор с того, что обе басни похожи друг на друга, а кончаем выводом, что они очень и очень далеко разошлись, что они чуть ли не противоположны друг другу, несмотря на одинаковость сюжета. Иногда говорят так: содержание здесь одинаково, только форма разная. Упаси Бог так думать о произведениях поэзии - этого никогда и ни при каких обстоятельствах быть не может. Потому что содержание без формы вообще не существует, а форма всегда и безусловно содержательна. Если же форма, спесиво надувшись, думает, что она может прожить и сама по себе, что никакое содержание ей не нужно,дескать, форма и сама достаточно прекрасна,- то она тотчас перестает быть формой, а становится украшением, побрякушкой, чем-то вроде серьги в ноздре.
Слово и мысль - форма и содержание - рождаются вместе, как нерасчленимое единство.
Вернемся, однако, к нашим басенным насекомым, стрекозам и муравьям. Сопоставляя одинаковые и в то же время противоположные басни Крылова и Нелединского-Мелецкого, мы распознали важнейший закон словесного искусства: как только меняется форма, пусть даже один какой-нибудь элемент формы, так сразу же - хочет того поэт или не хочет - меняется содержание; при другой форме текст значит уже нечто иное.
По поводу басни о Стрекозе и Муравье можно, конечно, ожидать такого возражения: дело тут не только в словесной форме, но и в персонажах. Пусть даже они носят одни и те же имена у Крылова и Нелединского-Мелецкого, но ведь они совершенно разные. Можно ли считать похожими ростовщика и крестьянина, беззаботную певунью и безмозглую попрыгунью? Нет, расхождение тут не только в форме, но и в характеристиках, то есть в самом содержании.
Хорошо, пусть так. Приведем другой пример, в известном смысле более выразительный - во всяком случае, более точно выражающий нашу мысль.
Форма как содержание
В 1824 году Пушкин написал стихотворение "Клеопатра", в котором разработал древний сюжет, неоднократно его привлекавший. Он еще до того обратил внимание на несколько строк в книге "О знаменитых мужах" Аврелия Виктора, римского автора IV века. Эти латинские строки посвящены египетской царице Клеопатре и гласят: "Она отличалась такой... красотой, что многие покупали ее ночь ценою смерти". Пушкин вложил их в уста некоего Алексея Ивановича, героя неоконченной повести "Мы проводили вечер на даче..." (1835), который уверяет окружающих гостей: "...Этот анекдот совершенно древний. Таковой торг нынче несбыточен, как сооружение пирамид" - то есть в новое время, в XIX веке, ни один влюбленный не согласится купить себе ночь любви ценою жизни. Алексею Ивановичу, который спрашивает: "Что вы думаете об условиях Клеопатры?", "вдова по разводу" Вольская отвечает: "Что вам сказать? И нынче иная женщина дорого себя ценит. Но мужчины девятнадцатого столетия слишком хладнокровны, благоразумны, чтоб заключить такие условия". Пушкин собирался написать повесть о современной Клеопатре - испытать древний сюжет в другую эпоху. Что из этого должно было получиться, мы не знаем. Но древний сюжет волновал Пушкина, он раскрывал перед ним душевную силу, силу страстей, когда-то свойственную людям, а может быть, еще не иссякшую даже и в его время, когда мужчины кажутся "слишком хладнокровны, благоразумны".