— Чтобы сделать приятное автору, вовсе не обязательно смешивать литературные ряды. Я свое место знаю.
— При чем здесь автор, при чем место?! Проза живет и без автора! Это же не стихи! То есть я хотел сказать: в прозе связь автора с вещью не такая неизбежная и неизбывная! Не такая формообразующая. Проза — объективней. Она — для мира, а не для нескольких субъектов. И не вам судить — давать ее или нет.
* * *
Кроме стихов и прозы Корнилова серьезно беспокоила тема смерти. И хотя он старался деликатно ее обходить, старался не упоминать и не утрировать, она ясно проступала и в разговорах, и в стихах.
Когда человек умирает,
Чтоб в землю уйти или в печь,
На что напоследок меняет
Все то, что не смог приберечь —
Надежду, отчаянье, злобу,
Любовь, восхищение, стыд?..
Не выдержать этого гробу,
Он это в себя не вместит.
Куда же деваются смерчи,
Стихии и шквалы души?
Не сыщете их после смерти,
И значит, пропало пиши…
Над этим вопросом вопросов,
Который главнее чем все,
Задумывались Ломоносов
И мученик Лавуазье.
А вдруг смерть иного замеса,
Чем жидкость, металл или газ?
Закон сохранения веса —
Совсем для нее не указ…
Материя смерти не давала ему покоя именно в связи с материей стиха. На эту связь он часто оглядывался, говоря о Слуцком.
— Слуцкий был самым крупным поэтом нашего времени. Остается им и сейчас. Это ведь только кажется, что время стихов ушло. Я и сам иногда под влияние этой иллюзии попадаю. Нет, нет, стихи не умерли. Они просто отдалились от нас на время. Но обязательно возвратятся! Помните как у Екклизиаста: «И вернется ветер на круги своя». Возвратится и Слуцкий. Его стихи — стихи дальнего действия. Их торжественный звук, вдруг переходящий в бытовую скороговорку, их пыл и жар, их трагизм никогда не рассеются!
Совсем иное дело — Самойлов. Он жил не так, как Слуцкий, и мучений у него не было таких духовных. Он хорошо приспособился к Советам, делал вид: «Вот я пью, я пьяница, и ничего худого вокруг не вижу, не знаю…» От этого и стих его сух, «недовешен», иногда неприятно лжив.
— У Самойлова много прекрасных стихов…
— Нет, это не то. То есть я не против его стихов вообще. Но не попадайтесь на удочку этой позаимствованной у Пушкина гладкости. Вот Слуцкий — другое дело. Здесь, собственно говоря, оппозиция! Как в шахматах. Слуцкий — Самойлов. Что-то подобное есть и в оппозиции Бродский — Кушнер. Бродский — крупнейший и, к сожалению, нами совершенно не прочитанный поэт. А вот стихи Кушнера — на слуху. У нас он всегда был известен куда больше. Хотя в последнее время в основном становятся известными его премии.
О себе, о своих стихах Корнилов больше молчал.
— Я выговорился в книге «Покуда над стихами плачут». И если о других еще можно говорить, то о себе говорить не хочется.
Корнилов о себе молчал, но это не значит, что молчать о нем должны и мы. И в первую голову мы должны задать себе вопрос: почему же недооценили Корнилова?
Ну, тут сперва неплохо было бы понять, почему других-то оценили? По каким вообще признакам их оценивали? По весу стиха, по гармонии образа и смысла или по количеству упоминаний в прессе, на кухнях, на телевидении? Ярко-ветхое рубище наших штатных «певцов поэзии» все время мелькает и мелькает! И не дает сосредоточиться, не дает ощутить всей пустоты «выпеваемых» ими слов. Иногда нам кажется: вот придет смерть, она-то все по местам и расставит. Но не тут-то было! И в смерти не дадут встать каждому на свое, определенное судьбой, правда, часто отбираемое то собратьями по перу, то властями продажными место.
Слава богу, вся эта мишура к качеству стиха отношения не имеет. Но зато имеет отношение к нравственности, которая основную работу над строкой скрыто и производит. Впрочем, Корнилов сам написал об этом в стихотворении «Посмертное»:
Господа говоруны,
Я желаю тишины.
Речи на похоронах
И поминках не нужны.
Мне заплачено сполна…
Ну, речи на похоронах, конечно, были. Были искренние, дружеские и справедливые. Были и пустоватые, официальные. Но чего стоит вроде вполне приемлемая официально-корректная речь, если, едва отговорив над гробом, самый известный наш вития, самый наш любимый прославитель Фиделя Кастро, Братской — погубившей Ангару — ГЭС, ныне надежно укрывший себя от бед российской жизни в американских университетах, отойдя всего на десять шагов от веночков, может не тихо смахивать слезу, а говорить, говорить, говорить!
Грешным делом захотелось узнать: о чем можно говорить так страстно, так возвышенно и так долго на похоронах?
Едва пробившись сквозь толпу операторов-телевизионщиков, снимавших отнюдь не церемонию прощания, а, конечно, нашего витию, я пятнадцать минут слушал все одно и все то же: «Моя дача… Литфонд… Моя дача… Литфонд… Отнимут… Не дам… Моя дача… Литфонд…»
* * *
Всё же хочется вернуться чуть назад. Хочется читать и читать полные небывалой упругости, не несущие в себе ни соринки обычного словесного сора, стихи:
И остывшую дрянь глотая,
На столешницу опершись,
Я примериваюсь, какая
Перед смертью бывает жизнь.
«Жизнь коротка — искусство вечно». Как красиво, как складно было бы закончить латинским изречением эти смятенные (потому что мало мной в поэзии Корнилова понято, мало и высказано) заметки!
Но не получается. Истина мгновения, которая так часто от нас ускользает и которую так любил ухватывать на лету Владимир Корнилов, вдруг вообще перевернулась вниз головой: не искусство вечно, а вечна конечно же жизнь! А искусство в эту жизнь по звеньям, по кусочкам, от мастера к мастеру, почти тайно, почти неосознанно лишь передается.
Наверное, там, в вечной жизни, закон сохранения веса действительно существует. И все, кому было «недомерено» здесь, получат свое там. Будут оценены по их достоинству, то есть по высшей категории и стихи Корнилова. Оценена будет и его несравнимо честная, очень горькая, недобравшая похвал и славы жизнь. Жизнь в глубине своей абсолютно завершенная и логичная — потому что именно бесстрашие корниловского стиха породило бесстрашие корниловской жизни. Не наоборот.
2003