— Лиза ни за что не бросила бы тебя.
Но я ей не верил. Мать отлично понимала, что я не пропаду. Материнская бабка во мне души не чаяла, а еще меня любил как сына, несмотря на то что был старше всего десятью годами, материнский брат. От рождения глухонемой, он был очень добр, умен и отзывчив, и всем лучшим, если оно во мне есть, я обязан ему.
Странно, но отношения с мачехой у меня складывались лучше, чем с отцом. На фронте у него была женщина, и он даже женился на ней, прислав мачехе развод. (В 1943 году это было простой процедурой.) Но мачеха сделала вид, будто никакой загсовской бумаги не получала, и выслала мне в Сибирь, куда я эвакуировался с родными матери и отца, вызов в Москву, записав меня в своем паспорте как сына. Она надеялась, что отец из-за меня вернется к ней. И через год после Победы он в самом деле вернулся, но отношения у нас порядком подпортились (в детстве я его обожал!), да и мачехой он тяготился. Она его раздражала, он вечно на нее ворчал, а после пятидесяти даже подался на целых три года в бега.
Но мачеха не желала с этим смириться. Она твердила, что согласна на все: пусть отец полнедели живет у другой женщины, но уж вторую половину проводит у нее. И, как бы там ни было, мучаясь с ним, — потому что, со всеми любезный и галантный, с ней он был несдержан и груб, — ходила за ним, как за малым ребенком, и он прожил 84 года. Ни с какой другой женщиной он столько не протянул бы. А так он прожил больше среднестатистического российского мужика на добрую четверть века. Жаль только, что эти двадцать пять лет не были для него счастливыми, да и всю его жизнь едва ли таковой назовешь.
Между тем причин для счастья у него было много. Он был красив, удивительно одарен: мог бы преуспеть и в лингвистике, и в математике, и в архитектуре, даже в живописи. Женщины его любили, жены в нем души не чаяли… Но жизнь не задалась. И добро бы виноват был советский режим. Так нет же!.. Отец был вполне законопослушен, хотя карьеристом не был. Боялся начальства, но даже на фронте не вступил в партию, куда его, офицера, усиленно тянули. Демобилизовался в звании инженер-майора; очевидно, без партбилета подполковника не давали…
Уверен, дюжине нормальных мужчин за глаза хватило бы отцовских способностей для полного довольства собой. Да что дюжине! Раздели это богатство и на сотню граждан, каждый, несомненно, не остался бы внакладе… Но отец, к несчастью, профершпилил все, что ему было дано, и остался при пиковом интересе.
Человек он был увлекающийся, даже чрезмерно. Однако любое увлечение, если оно не воплотилось «в пароходы, строчки и другие долгие дела», непременно обернется разочарованием, а с «долгими делами» у отца что-то не вытанцовывалось… Жажда славы в нем была сильней жажды работы, а уж черновой работы, которая занимает не менее девяти десятых каждого дела, он и вовсе чурался.
Когда отец понял, что жизнь не удалась, он стал тешить себя мыслью: мол, мы, Корниловы, дворяне. Наверное, оттого-то и водрузил над своей тахтой «Портрет Предка». Но перед самой смертью все же таки признался, что его дед и отец были дворяне личные, то есть выслужившиеся, и на него их дворянство не распространялось…
Как мне сдается, отцовские предки были из крестьян Екатеринославской губернии. В августе 36-го мы с матерью недолго жили в приднепровской деревне, и хозяйка, услышав, что я Корнилов, всплеснула руками:
— Та туточки уси Корниловы!..
О прадеде Николае Петровиче я знаю лишь, что он был екатеринославским полицмейстером. О деде же Василии Николаевиче мне многое напоминало. Наезжая в Днепропетровск, я ужасался сохранившимися образцами его зодчества, а совсем недавно написал о нем стихи:
Дед мой был губернским архитектором —
То есть чуть не статский генерал —
Но изъян был в генеральстве дедовом:
Здорово за галстух заливал.
Раздираем грешными соблазнами,
О признании не хлопоча,
Нечто возводил он безобразное
Из песчаника и кирпича.
А когда пошла война гражданская —
Время не для зодчих, для — громил,
Дед, от голода зубами лязгая,
Пропил все, что мог, и задурил.
Что ни день, менялись власти в городе,
То входил Деникин, то Махно,
И стреляли, и шалили кое-где,
Только деду было все равно.
Даже не поймешь, какого лешего
Из дому он выполз?.. И со зла
Трезвый конный — пьяного и пешего —
Шашкою перекрестил с седла.
…Без чинов, без имени и отчества,
Неизвестно где, схоронен дед.
Но неистребимо горе-зодчество
И глаза мозолит сотню лет.
Я гляжу на мнимого предка, и он мне нравится все меньше и меньше. И все же я благодарен ему за то, что он не дает мне расслабляться и тешить себя, подобно отцу, несбыточными химерами. Но опять-таки странно: после смерти отца я думаю о нем, и чем дальше, тем больше, и в последние годы много о нем пишу. Ко мне не возвратилось детское обожание, просто я его жалею, а жалость сродни любви.
КОНТЕКСТ, ИЛИ НЭП ДО ПОЛУДНЯ
Я не понимал политэкономию. И виной тому были не преподаватели и даже не советская система высшего образования. Просто мозги у меня повернуты так, что ненужную литератору математику я любил, а политэкономию нагло сдавал по шпаргалкам и чужим конспектам. Ничего хорошего из этого не вышло, и сегодня, когда экономика грозно вошла в нашу жизнь, я оказался перед ней беззащитен.
Меж тем наш политэконом был личностью примечательной. Помню, в день 70-летия Сталина, когда вывешенная «Правда», заняв коридор Литературного института, выползла на лестничную клетку, он саркастически бросил:
— Что, только двенадцать полос? Хорошо, не двадцать четыре…
И пошел мимо.
В литературный институт я попал дуриком, хотя летом 45-го конкурс туда был 600 человек на 20 мест. Вот как это случилось.
Нормальную десятилетку я закончить не сумел, аттестат зрелости мне выдали на подготовительных курсах при одном техническом вузе. Теперь этот институт знаменит на весь мир, но тогда я совершал поистине акробатические трюки, чтобы только из него вырваться.
Выпросив справку об окончании подготовительных курсов, я отнес ее в приемную комиссию Литературного института, приложив к ней автобиографию и восемь незаконченных стихотворений.
Почерк у меня ужасный, стихов моих никто разобрать не смог, автобиографии, как оказалось, — тоже, но, когда за день до начала занятий я пошел в приемную комиссию, мне сказали: