Проза

Однако все, что я тут говорю, годится только для меня самого. И еще я надеюсь, что каждое новое стихотворение пишу чуть-чуть по-иному, потому что ничего нет в нашей работе страшнее повтора, как осознанного, так и неосознанного. Поэтам не следует походить на бывших красавиц, которые в старости носят те шляпки, что шли им в молодости. Каждой вещи, как сказал Екклезиаст, свое время.

— Что для вас метафора — мотор формы (как сказал один из асов метафоризма) или смерть поэтической естественности?

— Видимо, с метафорой, как с рифмой. Хорошо было бы без нее обходиться, однако, как сказал Пастернак о простоте, «она всего нужнее людям, но сложное понятней им». (Он же писал об «объевшемся рифмами всезнайке»…) Тут кому что идет: одному усы, другому борода, третьему лысина. Плохо, когда поэта ведет специальное желание сказануть, но есть люди, которые не сказануть не могут: такова их органика.

Мы, дети XX века, отравлены метафорой, и даже у Пушкина мы прежде всего помним: «Нева металась, как больной, в своей постели беспокойной…» Но если придет замечательный новый поэт, который будет писать просто и рифмовать «папа — мама», но это будет прекрасно, — то дай ему Бог.

— В 80-е годы у вас появилось много стихотворных эссе (жанр нераспространенный и мало кому дающийся). Лучшее из них — «Иннокентий Анненский», оно стоит литературоведческой статьи.

Пастернак, Маяковский, Ахматова
От стиха его шли и шалели,
От стиха его скрытно богатого.
Как прозаики — от «Шинели …

Зарывалась его интонация
В скуку жизни, ждала горделиво
И, сработавши, как детонация.
Их стихи доводила до взрыва.

…Может, был он почти что единственным,
Самобытным по самой природе,
Но расхищен и перезаимствован,
Слышен словно бы в их переводе.

В этих стихах вы очень точно ставите проблему Анненского, но не отвечаете на вопрос — почему он, такой самобытный, пришел к читателю лишь через продолжателей?

— Возможно, и не стоило мне писать это стихотворение, если я тут до конца на вопрос не отвечаю… Но дело вот в чем. Всякий поэт, в глубоком смысле, популист.

— Популист при Боге!

— Да. Поэт не должен писать так, чтобы было понятно только ему и его близким. Анненский, как Хлебников, нашел очень много нового. Но сами темы его были чрезвычайно камерные и узкие (при глубине и высоте духа). Несколько его стихотворений достойны стать хрестоматийными — «Среди миров, в мерцании светил…», «Петербург», «Старые эстонки», «То было на Валлен-Коски…». Я понимаю, что нельзя это вводить как термин, но есть в поэзии фактор обаяния. Видимо, манкость (можно сказать и так) Анненского была недостаточной для широкого читателя. Он слишком узкоинтимен.

Вообще же, мне сейчас трудно рассуждать о популярности в поэзии — в наши дни она близка к нулю. Или даже к минусу.

— Однако поэты не опускают руки и (на мой вкус, порою слишком сознательно и форсированно) пытаются завоевать публику сызнова. Так, нынче в язык «новой поэзии» прямо-таки хлынула непечатная прежде лексика, грубейший сленг, матерщина… Корни этой тенденции и ваше к ней эстетическое отношение?

— У меня были две знакомые: одна пела матерные частушки, и это было прекрасно, все веселились, смеялись, а когда пела другая, почему-то становилось стыдно. Для первой это было естественно, а для второй — нет. Перечитаешь любимых поэтов и понимаешь: если талантливо, то все хорошо, бездарно — все плохо!

— А кто у вас самые любимые поэты?

— Первый любимый поэт был Некрасов. Любил я его лет до десяти, а потом горько разочаровался…

— А за что любил и почему разочаровался?

— Любил за звучность и песенность, за грусть и тоску… А следующий любимый поэт был Маяковский — читал я в детстве и Светлова, и Асеева, но по-настоящему полюбил Маяковского.

Дальше. Лет в пятнадцать нашел я в одной библиотеке Есенина и всего выучил наизусть. После этого мне Некрасов разонравился навсегда. Помню, как в это время взял я у знакомых старый, дореволюционный том Некрасова и не просто понял, что это плохо, — мне самому физически стало плохо, как будто съел позавчерашнюю кашу. С тех пор, когда я читаю Некрасова, не хочется ни писать, ни жить.
Вообще, прочитав хорошую прозу или стихи, думаешь: и ты тоже чего-то в этой жизни стоишь, раз тебе это нравится, — а когда читаешь нечто посредственное, думаешь: все в мире плохо, и небо не такое, и деревья не так растут. Есенин дает ощущение новизны — после его стихов по-другому дышишь, по-другому заходит солнце и светит луна.
Все поэты, кого я потом любил, — например, Пастернак и Ахматова, — открывали мне нечто новое не только в духовном, но и в биологическом смысле. Хотя я становился старше, каждый новый поэт как бы омолаживал меня. Так было и с Цветаевой — когда я прочел «Поэму конца», она меня потрясла. Пусть тема в ней «вечная», но форма совершенно новая, небывалая. Тут учись и учись!
Вообще, русская поэзия так богата, что на ее освоение жизни не хватит. И хотя я уже стар — чувствую, что мне предстоят большие открытия. Так, совсем недавно я понял Фета, которого в школе терпеть не мог, а десятью годами раньше полюбил Державина.

— А вам что-нибудь дала школа в смысле понимания стихов?

— Нет. Школьные учебники пишут обычно люди, к стихам глухие. Для детей о стихах, видимо, должны писать сами поэты. В идеале анализ стихов должен быть так же талантлив, как сами стихи. Во всяком случае, надо по-ахматовски объяснить детям, «из какого сора растут стихи».

В школе я обожал «Железную дорогу» Некрасова, знал ее наизусть, а сейчас вспомню — и вижу свою школу, которую я ненавидел даже больше, чем армию. Я их поменял много — или переезжал, или меня выгоняли, но самое худшее в моих ранних воспоминаниях — это школа. Слава Богу, хоть Пушкин не связан для меня со школой. Я его понял довольно-таки поздно — в нем для меня и сейчас много загадок.

— Например?

— Например, как Пушкин сумел в четырехстопном ямбе так варьировать каждую строчку, чтобы она не походила на предыдущую. Пушкин смог так обогатить размер, что у него очень редко встречается близкое звучание строк. А когда читаешь даже таких больших поэтов, как Ахматова, — скажем, «Не с теми я, кто бросил землю…», — то сразу вспоминаешь пушкинский ямб. (Не говорю уже о Берггольц: «Нет, не из книжек наших скудных…»)

Иногда стыдно за современных поэтов: не могут они уйти из плена предшественников. Скажем, почти вся женская поэзия — те, кто не шел от Цветаевой, те непременно шли от Ахматовой…

— Ну, вы прямо как Юрий Кузнецов, который поделил женскую поэзию на истеричек (от Цветаевой), рукодельниц (от Ахматовой) и общий безликий тип.