Наконец, когда сторож рванул его со скамьи, он встал и засуетился:
— Я пойду, пойду… Я сам…
Сходя с крылечка, он застонал и, взявшись руками за голову, пошатнулся несколько раз и пошел по замерзшей дороге, шаркая валенками в галошах.
— Во! — сказал сторож, закрыв дверь. — Просить не вышло, грозить не вышло, — решил разжалобить!
Мы посидели еще минут десять в канцелярии. Я заметил, что сторож стал как-то свободнее в обращении со мной. Так оно и есть. Пока счетовод имел вес, люди нисколько не доверяли мне. Ведь у руководства, вместе со мной, стоял тот, кто всегда умел устроиться на удобное «письменное» место, кто и германскую войну отсидел делопроизводителем в уезде, кто и в кооперации заправлял, кто и в колхозе сумел удобно устроиться. Люди читали и слыхали слова «классовый враг» и чувствовали в этом что-то натянутое, ненастоящее, потому что эти слова говорил и Ерофеев, которого они ненавидели, по которого нельзя было назвать кулаком, классовым врагом.
Сторож сказал:
— Как же его было назвать кулаком, когда он с семнадцатого года в бога не верил и против религии выступал. Недавно только все узнали, что он не коммунист, а то считали, что коммунист. Когда спрашивали, он отвечал: «Об этом мы поговорим в другом месте…»
2 апреля
С неделю тому назад весну означали сосульки. Теперь весна подвинулась дальше. Крыши очистились от снега, капли есть, но сосулек уже нет. Ночи теплые и темные.
Ерофеев, говорят, поехал прямо в центр — хлопотать о восстановлении.
Вечера маленькие — писать помногу некогда.
Часок-другой нужно посчитать. Наслаждение научиться на старости лет тому, чего не умел первую большую половину жизни.
Кладу 385, минус 129, минус 76. Выдумываю всевозможные числа, слагаю, вычитаю, подсчитываю. Смешно, но радостно.
ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
7 мая 1931 года
Экономия Вязовичи пашет четвертый день. Лысково — третий. Гнедино — тоже. На вопрос, сколько вспахали, все отвечают: «Порядочно». Вязовичи жалуются, что плуги не берут закаменевшую на взгорках почву…
Завтра Вязовичи. Отчеты Голубя и Андрея Дворецкого.
8 мая, Вязовичи, участок Березовое поле
Парень злобно заносит плуг на повороте и матюкается.
— Что? — спрашиваю.
— Попробуй — узнаешь что…
— Позволь, — отстраняю его от плуга и высвобождаю запутавшиеся вожжи. С первых шагов чувствую, что плуг удержать нет сил, так успела засохнуть глина!
Объехав раз, останавливаю лошадь на повороте:
— Да-а!..
— Печка, — поддерживает меня парень, довольный, что работу его признали действительно трудной.
— Ты бригадир?
— Я бригадир.
— Фамилия?
— Шевелев.
— Сколько вчера вспахал самый лучший пахарь? Кто самый лучший?
— Да, как сказать, кто…
— Что, хозяин, попробовал? — перебивает нас низкорослая, черноглазая бабенка, взъезжая на заворот.
Бригадир машет на нее рукой, и она, не ожидая его, едет первой. Кое-кому из пахарей, заметно, хочется остановиться с нами на завороте, но бригадир каждому машет рукой, и они проезжают.
— Ну, а сколько вся бригада вспахала за вчерашний день?
— А во-он сколько, — показывает бригадир на вспаханную часть поля.
— Да-а!..
А сколько, — я и сам на глаз определить не могу.
Но как же ставить вопрос о пересмотре нормы выработки на такой пашне, если неизвестно, на сколько недорабатывается существующая норма?
Голубь орет:
— Сдельщина! А какая сдельщина, когда я на землемера не учился. Пахали вчера, пахали сегодня, завтра будем пахать, а сколько в день — черт же ее знает, сколько. Зато мы ударом берем. Ударники!
— Постой, товарищ Голубь! Мы нормы выработки составляли?
— Составляли.
— Какая норма у нас на пахоте?
— Четверть га.
— Так. А знаешь ты, выполняется ли у тебя хотя норма? Мне вот кажется, что не выполняется.
— Не выполняется?.. У меня?!
Голубь плюет с такой силой, словно хочет пробить плевком пол канцелярии.
— Да, у тебя.
— А во чего не хотел?! — показывает мне Голубь.
А я также спокойно:
— Ну чем ты мне можешь доказать, что у тебя норма выполняется?
— Чем, — наступает он на меня, — чем?! Знаем чем! — как-то угрожающе кончает он и уходит, оставив свой серый засаленный шлем у меня на столе.
9 мая
Андрей Кузьмич, умытый и причесанный, идет босиком по стежке через сад, в канцелярию. Под мышкой у него папка — переплет от полного собрания сочинений графа Салиаса.
Он останавливается под окном и, не заходя в канцелярию, раскладывает на подоконнике свои бумажки.
— Ну, что гнединцы? — спрашивает он, кивнув на шлем Голубя.
— Голубь был. Забыл, — поясняю я, хотя он и не то спрашивает.
— Заработался и шапку забыл?
— Да, заработался. Кроют вас гнединцы, Кузьмич. Андрей Кузьмич с минуту смотрит то на меня, то на шлем (не сговорились ли мы), потом притворно зевает:
— Кро-оют?.. Все может быть… — И вдруг оживляется: — Как же это они нас кроют, если не секрет?
— А так. Норму перевыполняют, лошадей не загоняют, пашут ровно, без единого взгреха, — вот как.
— А тот, кто это говорит, нашу норму считал? Лошадей глядел? Взгрехи находил? Вот возьму тебя да поведу сейчас на пахоту — здесь недалеко, и кони рядом ходят. Ты посмотри сперва!..
И Андрей Кузьмич уничтожающе метнул глазами на шлем Голубя, который, как птица, раскинув отвороты» лежал на столе.
А я вдруг ставлю вопрос:
— Норму мы вырабатывали с тобой?
— Вырабатывали.
— Говорили, что еще перевыполним?
— И перевыполним!
— А перевыполняем? А хоть выполняем мы ее!
— Выполняем!
— А чем ты мне докажешь?
— Наличной площадью.
— А сколько ее, наличной площади?
— Я и говорю: иди посмотри.
— Что смотреть, ты мне скажи на словах.
— На словах? Пожалуйста. Верите на словах — пожалуйста. — Он засуетился со своей папкой. — Но я просил посмотреть, чтоб фактически… Вот, пожалуйста.
Я просматриваю его бумажки. Бригада Тараса Дворецкого — восемь человек, 8 мая, две десятины…
— Две десятины?..
— Две десятины!
— Откуда ж ты знаешь, что две?
— Вымерено! Саженчиком! — удало прищелкивает он пальцами, чувствуя, что дело его не плохое.
— Саженчиком?
— Этим самым. Мы по нашей малограмотности, — для большего эффекта прибедняется он, — на метры не понимаем. А мы — саженчиком, саженчиком! Ошибка если будет, так не вредная.
— Ладно, — говорю я, — норма у вас даже перевыполняется. Но как вспахано — я еще посмотрю. — Потом открываюсь ему по-свойски: — Видишь, гнединцы, может, и больше вас делают, но у них плохо с обмером.
Андрей Кузьмич понимающе и снисходительно кивает: