— Нет, Пал Васильич, ты с ним поосторожнее, — начфо решил пошутить. — Я бы на твоем месте все-таки взял отдельный номер. С ним ведь опасно наедине оставаться — зубастый! То-то и комиссия твоя, Герасимович, так работает — они ж руководителя боятся! Вот я зашел недавно, позвал их чаю попить, так ни одна головы от бумаг не оторвала.
— Боятся — значит, уважают.
— А если без шуток, ребята, то вот стиль, вот почерк! Да на этой ревизии действительно весь наш аппарат учится работать, вот где школа повышения квалификации! Но надо уметь и расслабиться, нельзя же гореть на работе, у вас еще месяц впереди!
Стольников догадывался, что «мужской лимонад» организован не случайно. Начальник финансового отдела — может быть, после утреннего разговора с Зябликовой о восьми незаконных премиях, а может, после поездки Павла в пароходство — пытается своевременно «отреагировать», пригасить энтузиазм ревизоров, а возможно, и что-то вынюхать, поживиться информацией. Но Михайленко оказался не настолько прямолинейным, как можно было ожидать от этого «рубахи-парня», такая маска искусно обманывала простодушных, и он умел, видимо, этим пользоваться. Во всяком случае, служебные дела и разговоры были на время отставлены, Михайленко просто пил пиво, рассказывал анекдоты, заливался жизнерадостным смехом, будто не его деятельность ревизовали, а сам он был полноправным членом комиссии, равный среди равных. Павел уже давно ответил себе на вопрос, как возможно такое равенство. Несмотря на звучную «фирму» министерства, у ревизоров был фактически инструктивно-совещательный голос, как он сформулировал это для себя, в то время как у любого местного начфо — вся полнота исполнительской власти, прямое участие в распределении кредитов. И с этим приходилось считаться. Поражало другое: глядя на Михайленко сейчас, никому не пришло бы в голову, что этот человек хоть чем-то озабочен.
— А хорошие у нас ребята в пароходстве, правда, Васильич? Ведь этот Сухарев — наш ставленник. Как он, все вопросы порешал?
— Четко, оперативно, по-морфлотовски, — подтвердил Павел.
— От прогулки не отказывайтесь. А то Герасимович что-то пугливый, в театр он может поехать, только лично заплатив за билет, пива нашего не пьет, комиссию замордовал работой так, что девчонки и в магазин сбегать не могут. Нет, ребята, не обижайте, если мы что предлагаем, так это от чистого сердца. Ведь когда нам жить? — в рабочее время, потому что у нас ненормированный рабочий день. Я вот с космонавтами этими неделю дома не был — верите? Будто в командировке жил. А зачем домой ехать на два-три часа? Тут же в штабном номере перекемаришь — и с утра раньше всех на боевом посту!
— Семья и не видит совсем, — невинно поддакнул Стольников, вызывая начфо на проникновенную исповедь.
— Я, парни, все в холостяках. Горю на работе, личной жизнью заниматься некогда. Мать-старушка одна в квартире. Бывает, закрутишься-завертишься, потом спохватишься: вдруг мама там, одна-одинешенька, уже богу душу отдала? Ведь и воды подать некому, в «Скорую» позвонить… — при этом он признательно-растроганно смотрел на одного Павла, разбередившего так сладко эту бронированную душу. — Я ведь, Паша, из пролетариев, пэтэушник. С шестнадцати лет за станком. И полюбился, понимаешь ли, секретарю парткома. Одно поручение, второе, третье. Однажды к нам на завод прибыл высокий зарубежный гость, не буду называть имени, а то не поверите! И поручили мне его всюду сопровождать. Я ночь не спал — как с ним себя вести? Мама надоумила: а как с простым человеком веди, он же такой закалки революционер! Уж не знаю, может, простотой я ему и полюбился. Утром встает: где Витя? Витек, заходи! Потом мне вызов прислал, и я две недели был его личным гостем.
Ивашнев и Стольников переглянулись: верить ли? Слишком смело для фантазии, неужели факты?
— Секретарь видит, что я мастак на приемы и сопровождение, ну и пошло! Он секретарем райкома — я в райком, завхозом. Он в горкоме — я в управлении делами горкома…