Неведомо для него самого он прожил еще один день.
Муха
В разгар лета на почтовой станции было пусто. Только одинокая пучеглазая муха, попав в паутину в углу конюшни, дергала лапками и некоторое время раскачивалась на паутине. Затем она шмякнулась на землю, словно фасолина. После чего с кончика соломинки, ставшей торчком под тяжестью конской лепешки, заползла на круп расседланной лошади.
Лошадь, зажав в зубах стебелек сена, искала взглядом пожилого сутулого кучера.
Тот, сидя перед лавкой, где торговали пирожками мандзю со сладкой фасолевой начинкой, три раза подряд проиграл в сёги[10].
— Ну что? Проиграл — сам виноват. Давай еще раз.
Солнечный свет, высвободившись из-под навеса, переместился с поясницы кучера на его сутулую спину.
На пустую площадку перед станцией выбежала крестьянка. Ранним утром она получила телеграмму, что ее сын, служивший в городе, заболел и находится при смерти. Она бегом пробежала три ри [11]до станции по мокрой от росы горной дороге.
— Дилижанс-то не ушел еще?
Она заглядывает в помещение кучера и зовет его, но ответа нет.
— Не ушел еще дилижанс-то?
На покосившемся татами валяется чашка, из нее выползает медленная струйка чаю «бантя», цветом похожего на саке. Крестьянка мечется по двору и снова спрашивает, остановившись у лавки мандзю.
— Еще не ушел?
— Только что отправился.
Ответ исходил от хозяйки лавочки.
— Ушел? Ушел уже, да? А когда? Эх, мне бы чуток пораньше прибежать… А он, значит, уже ушел…
Проговорив все это плачущим голосом, крестьянка зарыдала в голос. Не утирая слез, она поспешно кинулась к тракту в направлении города.
— Второй номер пойдет.
Это говорит сутулый кучер, не отрывая глаз от доски с сёги. Крестьянка замедлила шаг и обернулась, нахмурив брови.
— Пойдет? А скоро пойдет-то? Сынок у меня помирает, поскорее добраться не подсобите ли?
— О, смотри-ка, мне тут, оказывается, конь пришел…
— Да, ну это, считай, в игре вам теперь повезет. А сколько до города-то? Когда отправитесь?
— Пойдет вторым номером, — кучер сказал это, как отрезал.
— Пойдет, значит? А до города-то, верно, часа три будет… Все три или как? Сынок у меня помирает, вот. Как бы это, вот чтобы не опоздать-то?
С края поля, из солнечного жара доносится звук цепа, с сухим треском выколачивающего семена из астрагала. Парень и девушка спешат к станции. Девушка кладет руку на ношу молодого человека.
— Давай я понесу.
— Вот еще.
— Ведь тяжело, наверное…
Парень, не говоря ни слова, пытается сделать вид, что ему нисколько не тяжело. Но по лбу его катятся соленые капли пота.
— Дилижанс-то уж отошел или как? — шепчет девушка.
Молодой человек, прищурив глаза, глядит из-под своей ноши на солнце.
— Что-то жарко стало. Наверно, еще не отошел.
Оба молчат. Мычит корова.
— А как прознают, что будем делать? — говорит девушка, и в ее голосе слышатся слезы.
Звуки цепа доплывают до них, как далекие, еле слышные шаги. Девушка оборачивается и снова кладет руку на плечо парня.
— Давай я понесу. Плечи у меня уже не болят.
Парень по-прежнему молчит и все шагает вперед. И потом совсем неожиданно шепчет:
— А как прознают, так опять убегать придется — что ж еще…
На двор перед станцией выходит ребенок, держась за руку матери, он сосет палец.
— Мама, лошадка!
— Да-да, лошадка… — Мальчик вырывает руку и бежит в сторону конюшни.
Стоя поодаль и глядя на лошадь, он кричит: «Смотри, смотри!», — и притопывает ногами.
Лошадь, подняв морду, навострила уши. Мальчик в подражание ей тоже задрал голову, но его уши никак не двигаются. Он, напрягаясь из всех сил, морщит лицо, опять топает и кричит «Смотри».
Лошадь сунула морду в кормушку так глубоко, что ее уже не видно, и принялась жевать сено.
— Мама, лошадка!
— Да-да, лошадка…
— Ох ты, ну и ну! Я же забыл гэта своему парню купить. Да, и он ведь арбуз любит. Куплю-ка я арбуз — и я его люблю, и сын тоже, двойная выгода будет.