На станцию явился деревенский богатей. Ему сорок три года. Сорок три года он боролся с нуждой и в результате победил — вчера вечером ему наконец удалось заработать восемьсот иен на куколках шелковичных червей весеннего сезона. Теперь его голову переполняют разнообразные планы на будущее. Он уже явно забыл, как вчера все смеялись над ним, когда он явился в общественную баню с портфелем, куда сложил все свои ассигнации.
Крестьянка, встав со складного стула, идет к нему через двор станции.
— Не скажете ли, когда отправление-то будет? У меня вот сынок помирает, если прямо сразу не поедем, так я ведь и не успею повидать-то его перед смертью…
— Да, плохо дело…
— Так уж отправились бы, уж вот сказали, что отправляемся, вот недавно сказали…
— Да? Ну так чего ж тогда…
Молодой человек с девушкой выходят на середину двора. Крестьянка подходит к ним.
— Может, уже садиться будем в дилижанс-то? А то никак не отправляется…
— Не отправляется, да? — переспрашивает юноша.
— Не отправляется? — говорит девушка.
— Да уж два часа жду, никак не выедем. До города-то, небось, часа три езды. Сейчас-то сколько времени? Пока доедем до города, уж полдень будет.
— Да уж, наверно, полдень, — сбоку говорит ей богатей. Крестьянка поворачивается к нему:
— Неужто в полдень только? До тех пор он помрет… неужто в полдень?
Она снова начинает плакать. И кидается к хозяйке лавочки мандзю.
— Ну как — еще нет? Дилижанс-то? Не отправляется пока?
Сутулый кучер лежит, уставившись в небо и подсунув себе в изголовье доску с сёги. Не меняя положения, он обращается к хозяйке лавочки, которая моет плетеное сито:
— А что мандзю — не сготовились еще?
Когда отправится дилижанс? У людей, собравшихся во дворе почтовой станции, уже и пот просох. Так когда же все-таки? Этого никто не знал. А если кому-то и дано было знать, то это пирожкам мандзю, которые наконец-то начали набухать внутри котла, стоявшего в лавочке. Потому что главным утешением в одинокой жизни сутулого кучера, приписанного к этой станции, ежедневно, вот уже много лет подряд, было немедленно и раньше всех заграбастать эти пирожки — только что приготовленные и еще пышущие жаром.
Часы на столбе во дворе станции начали бить. Котел в лавочке мандзю выпустил пар и засвистел.
Раздался хруст. Кучер принялся нарезать для лошади траву. Лошадь, стоя рядом с кучером, хлебнула вдоволь воды. Хруст продолжался.
Лошадь впрягли в повозку. Крестьянка первой забралась туда и посмотрела в сторону города.
— Садитесь, — сказал сутулый кучер.
Пятеро пассажиров поднялись по наклонной лесенке и начали рассаживаться рядом с крестьянкой.
Кучер затолкал за пазуху пирожки с плетенки, разбухшие и мягкие, словно вата, и, сгорбившись, уселся на козлы. Затрубил рожок. Щелкнул кнут.
Пучеглазая муха взлетела с сильно пахнувшего выступа на крупе лошади. Она уселась на крыше дилижанса, расслабила свое тельце, недавно спасшееся из паутины, и вместе с повозкой раскачивалась из стороны в сторону.
Дилижанс катился под палящим небом. Выехав из аллеи, они долго ехали сначала вдоль большого поля с красной фасолью, потом мимо поля со льном, потом мимо посадок шелковицы. Раскачиваясь, повозка въехала в лес, и тут зеленые кроны деревьев, отразившись на лоснящихся от пота боках лошади, наконец-то получившей передышку, стали ложиться тенями в обратную сторону.
Новоявленный богач болтал без умолку, все остальные пассажиры уже стали его лучшими друзьями. Только мальчик, ухватившись за перекладину возка, разглядывал поля своими живыми глазенками.
— Мама, груши!
— Да-да, груши…
Кнут на козлах уже не взлетал. Крестьянка сидела, уставившись взглядом на цепочку на поясе богача.
— Сколько времени-то сейчас? Уже за двенадцать перевалило или как? Когда в город-то приедем, сколько времени будет?
Рожок тоже уже не трубил. Кучер, немедля отправивший пирожки мандзю из-за пазухи в утробу, дремал, откинувшись назад сутулой спиной. Пучеглазая муха разглядывала с крыши дилижанса утрамбованные террасы грушевых плантаций, задирала головку к обрывистым вершинам, полыхающим алой глиной под жаром летнего солнца, смотрела вниз на внезапно появляющиеся горные потоки, прислушивалась к стуку возка, переваливающегося на перекатах высокогорной дороги, — а кучер все спал. Но из всех пассажиров дилижанса знала об этом, собственно, только та пучеглазая муха. Она перелетела с крыши возка на склоненную голову кучера, уже наполовину седую, затем села на взмокшую спину лошади, слизнула немного конского пота.