Больные - не значит по умолчанию милосердные. Мальчик не получил ничего сверх необычной диеты, поспешного крещения - назвали его Ноем, очевидно, не желая ни отказать в спасении души, ни отдать его под покровительство святого, довольно и праотца - да ещё истории появления на свет. Именно так - словно не мать его родила.
Впрочем, слов Ной, казалось, не воспринимал. Едва научившись передвигаться, избегал рук, ласкающих и наказывающих в равной мере. Не смущаясь нравственными установками, о коих ему некому было сообщить - его главный покровитель к тому времени скончался в мире, - пил воду из лунок, оставленных каблуками и копытами, и крал еду из корыт и мисок, всё реже отличая скота от человека.
А что самое непонятное - мальчишку тянуло пить из кровеносных жил. Его отгоняли и пытались прибить, но он легко выучился осторожности, угадывал время, место и нечувствительные ткани. Подбирался лишь к тем, кто спал в одиночестве. Мяса крупных животных ему уже давно не перепадало, мышами и подобной мелкотой он, по-видимому, брезговал и питался по преимуществу объедками, которыми в него бросали.
И никакая хворь не могла ему повредить хуже его собственной.
По всей видимости, он спасался той кровью, хотя плохо помнил то время. Одна-единственная капля оказывала на него животворящее действие. Неделя сухости преображала в урода: начинала облезать кожа, дёсны опадали, показывая ряд тусклых зубов, по всему телу рождались язвы - гнойные и мерзостные, как у тех, кто его окружал. А ведь своё собственное безобразие меньше трогает, чем чужое, - вот на мальчишку и грозились пальцами: всеми, какие оставались.
Бесприютное существование поневоле сделало Ноя знатоком мусорных ям и сумрачных закоулков, причём знатоком бесстрашным и осмотрительным.
К тому же не был он и неучем - чуткий слух и свежий разум позволяли схватить и усвоить любое устное знание, которое достигало глаз и ушей. Возможно, мальчик различал и буквы, иначе как объяснить авантюру, что переломила надвое всю его жизнь?
Ночью в самое удобное для того время, Ной охотился, днём забивался в одну из облюбованных нор, где спал и, пожалуй, мечтал о чём-либо своём. Солнце ослепляло и вгоняло его в ступор, от сухого воздуха першило в зобу, но пасмурные, холодные и дождливые дни нисходили как милость, наполняя благодатью.
Как-то он решил сменить убежище из самых любимых - ему показалось, что там пахнет не так, как раньше, нюху же своему он привык доверять.
Не знаешь, куда идти, - следуй за кошкой. Они умеют находить тайники и чистоплотны, но с ними надо суметь поладить. Ной обычно умел, потому что никогда не навязывался и никого из них не презирал.
...Эта кошка была чёрной - масть, гонимая и презираемая больше всех прочих. Ещё она была ужасающе худой, с отвисшим животом, но ступала как королева.
Ной верно подметил: где-то в самом укромном месте должен быть спрятан помёт. Если мамаша стерпит его слежку и присутствие рядом, лучше места не найти во всей цитадели.
Когда кошка нырнула в еле заметный снаружи ход, мальчик, нимало не колеблясь, последовал за ней. Только постарался не обрушить стенки, сложенные из векового мусора.
Вниз вели на удивление крепкие ступени кованого железа. То была винтовая лестница, которая содержала себя в относительном порядке: трудно было вообразить, что кошка и её усатые кавалеры заметают свой след хвостами.
Внизу находился подвал, куда почти не попадало света. Лишь кошачьи глаза и глаза Ноя могли как-то ориентироваться в темноте.
Животное, не обращая внимания на спутника, ринулось к своей лёжке и опрокинулось набок, открыв набухшие соски. Котят было шестеро, счастливое число, подумал мальчик; все они были такие же чёрные, как мать, только у одного на лбу светилась белая звёздочка. А ещё они оказались почти с неё размером.
Внезапно мальчик обнаружил, что сам не больше котёнка. Мать громко мяукнула и лапой подоткнула его под брюхо. Он, урча, ухватился губами за это - сладкое, млечное, с еле заметным железистым привкусом - и стал, с утробным причмокиванием, - сосать.
Впервые в жизни - живое.
Рядом возились и месили материнский живот лапами такие же, как он.
Когда он насытился, отвалился от кормящего лона и встал сначала на четвереньки, потом на руки и колени, а потом, выпрямившись во весь рост, - на ноги, перед лицом оказалась картина, может быть, зеркало, завешенное густой паутиной. Пелена колебалась, изнутри выглядывал неподвижный силуэт.
Ной в два приёма смахнул липкую пелену, сам едва в ней не заплутав.
Это не было ни картиной, ни зеркалом. То была икона Матери.
Потемневшее от времени лицо было вырезано из дерева, фигура, нарисованная маслом, держалась величаво, глаза были устремлены в невидимую точку, где и встречались с таким же тёмным взором Младенца. Личико Сына тоже выступало за пределы плоскости. Мать обняла Дитя обеими ладонями за пояс, словно неупиваемую чашу; поражали взрослые и вполне зрелые пропорции небольшого тела, в которых не чувствовалось условности старинного письма. Руки Младенца - если можно было так его назвать - были распростерты, как бы желая объять весь мир.
- Какое чудо. Ты хочешь, чтобы я забрал их отсюда?
Кошка молчала, только её дети возились и скакали вокруг.
- Мне надо оставить их здесь?
Раздалось еле слышное мурканье.
- Может статься, ты желаешь, чтобы я приходил сюда сам?
Мурканье превратилось в громкое мурлыканье,
- И молил Мать? Или не так - немо любовался её красотой и величием?
Кошка мяукнула так звонко, что мальчик... проснулся.
Хотя, собственно, он и до того не спал. Если употребить последний глагол в самом грубом смысле.
- Вот я рассказал тебе, мой Арсенио, первую главу истории, - заключил Ной.
- Это правда или иносказание?
- Не вижу особой разницы. Она есть, быть может, но куда меньшая, чем между сном и явью.
Ной помедлил:
- Ты понимаешь смысл? Мы с тобой оба приёмные дети Матери-Кошки. Но от тебя она взяла, меня напоила молоком и кровью. Ты берёшь и отдаёшь, но я, как и прежде, только беру. Я стал здоров, моё тело обросло бронёй смуглой кожи, хотя волосы не изменились. Мои мышцы налились силой. Но жажда осталась прежней - только обрела более достойную цель.
Он вздохнул.
- Ученик мой, брат мой! Ты позволишь мне испить от тебя?
Арсен молчал, но зрачки его полыхнули изнутри чистым зелёным пламенем.
Ной склонился над его запястьем и поцеловал - жарко и трепетно. Нечто изошло не из вены - из самого сердца ученика, на миг сделав его подобием учителя и возлюбленного.
А когда этот миг прервался, Арсен с усмешкой произнёс, словно бы желая развеять морок:
- Знаешь, Ной, а ведь та баранина, которую я съел благодаря твоим советам, была очень, очень старая.
И оба ото всей души рассмеялись.
3
В их с Ноем слиянии кровей было нечто настолько сокровенное, что едва расставшись, Арсен кинулся исповедоваться. Он давно приметил, что хотя внутренности Тампля представляют собой лабиринт не хуже того, что в соборе, но даже к себе в келью попасть куда труднее, чем во внутреннюю церковь, и воспользовался этим обстоятельством. Благо его духовный пастырь, добродушный с виду бернардинец по имени Томас, как раз отсиживал положенные часы в резной кабинке, закрытой со всех сторон.