Хедвиг, вся раскрасневшаяся, выпрямилась над грядкой, держа в руках несколько стеблей гелиотропа. После долгих страданий она вновь располнела и почти расцвела, вопреки бесчисленным морщинкам на загорелом, обветренном лице, которое еще могло бы выглядеть молодо, если бы не блеклый оттенок ее прекрасно уложенных светлых волос — еще не поседевших, но как бы выцветших.
— Знаешь, главное, чему здесь можно научиться, — это братскому единению, душевной широте. Да еще умению страдать и радоваться вместе с другими, умению не вымученному, идущему не от самоотречения, а от полноты жизни. Я усвоила свою долю этой науки.
Чтобы скрыть слезы, она смотрела, моргая, в сторону дома, залитого слепяще ярким сиянием утреннего солнца; перед ним расстилался разноцветный ковер бесчисленных грядок, от которых в мерцающий на солнце воздух поднимались ароматы, — лето словно дышало полной грудью.
Раздался глухой металлический звук — ударили в гонг.
— Официальное время завтрака! — сказала Хедвиг. — Гонг возвещает о нем только в отсутствие Виталия, когда мы собираемся в столовой у бабушки. У нее и завтракаем: поздно и с гонгом. Обычно же все гораздо проще! Но чтобы немножко поруководить нами и поговорить, старуха даже встает пораньше.
Миновав светло-розовую комнату и залу с кафельными печами, мы подошли к двустворчатой двери, ведущей в столовую. Она была заперта, изнутри доносилось пение, торжественно-монотонное русское церковное пение. Из хора выделялся чудесный женский голос — мягкий, сильный альт, он словно парил на широких мощных крыльях и вел за собой другие голоса. Ему звонко подпевали мальчишеские дисканты.
Вслушиваясь, я закрыла глаза. Мне ясно представился огромный ангел с белоснежными крыльями, парящий над домом и осеняющий его целиком. Его окружали маленькие ангелочки, а люди внизу пели…
— Слышишь? Это Ксения! — прошептала Хедвиг. Когда затих последний звук, дверь открылась. Певцы как раз выходили из молельной комнаты, встроенной в столовую и отделенной от нее ажурными металлическими дверьми. Там еще горела восковая свеча толщиной с кулак, отблески ее мерцали на золоте и серебре подсвечников, крестов и образов.
Домашняя прислуга, принимавшая участие в пении, вышла через дверь, ведшую в коридор. Когда я вошла, бабушка одарила меня поцелуем в лоб. Потом подвела ко мне Ксению.
— Это Марго! Троекратно поцелуйся с ней и говори ей «ты».
Мы были примерно одного роста, но то, что во мне осталось узким, характерным для среднего роста, в ней имело тенденцию разрастаться до царственных форм. Благодаря этому отпечатку незрелости, становления и уже явно наметившейся женственности ее крупно очерченная красота обретала почти пикантную прелесть.
Ксения быстро трижды чмокнула меня и потащила за руку к длинному столу, где уже сидели бабушка с Хедвиг, оба мальчика и старая экономка.
— Садись рядом. И зови меня «татаркой», как Виталий!
— Великая честь, Марго. Это позволено только самым близким друзьям, — назидательно заметила Хедвиг, уже пившая свой кофе с молоком; она изрядно проголодалась, так как поднялась раньше всех.
— Ты — и татарская кровь? — искренне удивилась я. — А твои золотистые волосы?
— Да нет, но она почитай что выросла среди язычников, среди киргизов и башкир, чеченцев и чувашей, татар и прочей нечисти, — заметила бабушка. — Отец ее скитался по Сибири, дошел до Японии, везде строил железные дороги, Не инженер, а настоящий кочевник! Когда Виталий встретил ее, она и представления не имела, что такое правильный образ жизни.
Ксения кивнула:
— Виталий поступил так: он сказал отцу: «Не хочешь же ты, чтобы твоя дочь окончательно одичала только потому, что мать умерла при родах? Лучше отдать ее в какую-нибудь семью. А лучше всего — сразу в нашу, к моей матушке, к моей сестрице». Вот таким образом он, добрая душа, и взял меня себе.
Уголки ее рта лукаво подрагивали, лукавство светилось в темно-синих глазах, производивших впечатление черных. Она с явным удовольствием пила молоко и ела овощи, которые среди прочих яств в изобилии стояли на столе рядом с большими кувшинами, из которых каждый наливал себе по желанию чай, кофе, молоко, шоколад.
Младший из мальчиков сидел, наполовину съехав со стула, и в глубоком молчании запихивал в себя еду, безучастный ко всему на свете; напротив, его брат, тоненький и бледный, всем своим видом показывал, с каким напряженным вниманием он следит за разговором. Он почти не притрагивался к еде.