«Ты должен любить маму — больше, гораздо больше, чем меня, больше всего на свете!» И ответ чистых, очень выразительных глаз ребенка: «Я очень люблю маму, когда мне плохо, я тянусь к ней, но она ничего не знает обо мне, ей известны только мои слабости, я для нее всего лишь больной ребенок… Только ты, с малых лет учивший меня по-другому, — только ты знаешь больше, помогаешь достичь большего, добиваться маленьких тайных побед; ах, даже сейчас, не правда ли, даже сейчас я чувствую себя сильным, мужчиной».
Тяжелый воздух полнится запахами увядшей травы, в которых преобладает медовый аромат клевера. На востоке небо затянуто массивными белыми тучами — оно уже сегодня будто закрывает дверь перед завтрашним солнцем. Огромный стог сена, еще не завершенный, поднялся за нашей спиной. Его вершили два парня — рыжеватый, с грубым веснушчатым лицом, но сильный, настоящий богатырь, подавал сено наверх; другой, помоложе, такого же роста, но более слабого сложения, с лицом задумчивым и печальным, стоял наверху и принимал пласты сена с вил.
Ксения, расторопная Хедвиг и я длинными граблями подгребали то, что сваливалось со стога. При этом Хедвиг так старалась, словно хотела немедленно отработать свой обед.
Ее лицо горело, движениям была свойственна не знающая устали стремительность, которую я уже не раз замечала, когда Хедвиг по-настоящему окуналась в работу.
О, когда-то работа у нее спорилась совсем по-другому! Оттого, вероятно, что теперь она забывала о ней, отвлекаясь от цели, мысли ее цеплялись за другое, когда она, словно потерянная, стояла на просторном теплом лугу и тщетно пыталась вся отдаться делу.
Рядом с ней вдруг оказался Виталий.
Он осторожно взял у нее из рук грабли.
— Перестань… очень прошу тебя, перестань! — сказал он и тут же повернулся к рыжеватому. — Глеб Алексеич, бери обе балки! Так мы захватим и последнюю луговину!
Глеб подошел с двумя лошадьми, за каждой тяжело волочилась пристегнутая поперек балка. Рыжеватый, держа в вытянутых руках вожжи, встал на одну из них, Виталий на другую. Лошади тронулись, балки захватывали лежавшее на земле сено, приподнимали его, собирали в высоченные кучи, которые все росли и росли, медленно подвигаясь к стогу; все сильнее давила масса сена на возницу, не давая свободно вздохнуть, заставляя изгибаться всем челом.
Некоторые из работавших на лугу наблюдали за ними: ведь Виталию с его изуродованной правой приходилось значительно труднее. Но так работали предки! К этому способу прибегали и сейчас, когда хотели померяться силой.
Мы опустили грабли, Хедвиг крикнула с укором:
— Сумасшедший! Потом будешь жаловаться на боли в перетруженной руке! А еще учишь меня!
Ксения, сложив руки за спиной, подошла вплотную, чтобы посмотреть, справится ли Виталий с сильным Глебом. Ее глаза блестели, она переводила серьезный, полный напряженного ожидания взгляд с одного мужчины на другого, словно сравнивая их…
Вскоре Виталий упал на колени. Откинув назад голову, словно его душили, наполовину заваленный горой зеленого сена, левой рукой все еще судорожно цепляясь за вожжи, он со смехом, весь дрожа и в поту, соскользнул на землю.
Глеб стоял прямо. Он тоже задыхался, железные мускулы напряглись. Выражение лица переменилось, от привычной кучерской физиономии не осталось и следа; с растрепанными полосами и всклокоченной бородой, великолепными линиями своей могучей фигуры в эту минуту он походил на сказочного героя.
— Видит Бог, Глеб Алексеич, — ну и силен же ты! — крикнул Виталий, вскакивая на ноги. Даже Егор на стогу, собравшийся пристроить гору сена, которую приволок Глеб, одобрительно улыбался.
Богатырь засмеялся. У него были веселые голубые глаза, которые умели радоваться песне, танцам и — водке.
— На все Божья воля, Виталий Сергеич! Мы с тобой оба молодцы — ты и я!
— Но победил ты! Ты победил! — сердито крикнула Ксения: ее синие глаза потемнели. — Он тебя победил! — повернулась она к Виталию.
— Да, татарка! Радуйся и помни, что у нас есть такие мужики, такие силачи, — и не только он один!
Дитя, сидя с матерью в сене, следил за происходящим с невообразимым волнением. Увидев, как упал на колени и съехал вниз Виталий, он едва не вскрикнул: все, что хоть отдаленно напоминало удушье, внушало ему дикий ужас. Его бедное маленькое сердечко билось в смертельном страхе, он еще долго подавленно всхлипывал — даже тогда, когда работа на лугу благополучно завершилась. Заметив его бледность, Татьяна с нежной заботливостью притянула его к себе, глубже в сено — «чтобы не продуло», заметила она, «на всякий случай». А Дитя стыдился и страдал и с горячей обидой и завистью жадно прислушивался к тому, что рассказывал мне Виталий о «силаче Глебе»: