Хедвиг по утрам очень занята, и только поэтому разрешает мне иногда, как она выражается, побродить по деревне.
Разделавшись со своими многочисленными утренними обязанностями по дому и хозяйству, к полудню она ждет появления бабушки, чтобы доложить ей о «текущих делах» в форме советов.
Обычно Хедвиг сидит в зале и вяжет. На угловом окне рядом с ее креслом-качалкой стоит корзинка с ее бесконечным и весьма хитрым вязаньем, которое сама Хедвиг из-за его бесполезности изрядно презирает и за которое принимается исключительно в бабушкиной зале потому что, как она говорит, слушая бабушкину словесную вязь, столь же безнадежно ждать, что ее болтовне скоро придет конец; вот она и вышибает клин клином.
Когда мы вернулись из деревни, Хедвиг сказала в ответ на наше подтрунивание:
— Мне куда приятнее вязать, чем осматривать крестьянские дома. Хватает с меня того, что я имею дело с этими людьми по утрам. Я не переставала удивляться Евдоксии, обычно непозволительно ленивой: она с наслаждением лезла вслед за Виталием во все грязные дыры, будто находила там царство прекрасного.
— Ах, Евдоксия! — жалобно сказал Виталий. — Да и брат тоже! Им бы надо быть здесь, со мной! Евдоксия была еще слишком юной, чтобы помогать мне, она только собирала вокруг себя малышню и помогала Татьяне — отыскивала — один Бог знает где — для ее плетельщиц старинные кружевные узоры. А тем более Димитрий! Ведь именно поэт нужен здешним людям, а он поэт, только он мог бы им все объяснить, отучить от всяких застарелых привычек. Он бы сумел без принуждения избавить их от заблуждений: так заболоченной реке помогают влиться в море. Только поэт дает больше, чем берет, и не может иначе. Особенно много он дал бы нашим неграмотным, которые пока еще не могут его «читать», которые передают стихи из уст в уста; вот у них-то в первую очередь и учится «писать» русский поэт, который берет из народной поэзии все самое возвышенное и душевное.
Когда Виталий вот так говорит о брате, в его словах нередко присутствует изрядная доля восхищения — несмотря на вину Димитрия перед Родинкой. Он и сам в таких случаях говорит немного как поэт. Я сказала ему об этом, и он согласился.
— Это оттого, что во многих важных вещах я стал — не мог не стать — его учеником, до сих пор вынужденным многому учиться, — объяснил он. — Вдобавок ко всему, здесь я никак не могу обойтись без того, что раньше так сильно разделяло наш образ мыслей: только православная вера, которой жил Димитрий и на которой здесь все держится, дает возможность хоть что-нибудь сделать для просвещения — в рамках дозволенного.
— Выходит, убеждения брата и сестры, а особенно бабушки ты используешь в политических целях! — в шутку заметила я, но смех Виталия прозвучал не совсем естественно.
Мы приумолкли и услышали в столовой шаркающие шаги бабушки. И вот она, чересчур уж легка на помине, появилась в открытой боковой двери.
Еще не поздоровавшись, бабушка чуть исподлобья по очереди оглядела нас.
— Стоите тут, будто к полу приросли, — заметила она. направляясь к своему штофному дивану.
— Они же только что вернулись домой! — сказала, не поняв, о чем речь, Хедвиг. — Марго пришла с Виталием из деревни.
— Ну-ну. Я так думаю, она могла бы больше ему рассказать, чем он ей показать. — Бабушка протянула руку к колоде потрепанных карт. — По правде сказать, такая вот русская деревня больше по душе Господу, чем вся ваша заграница; да ведь Виталий об этом представления не имеет! Вразумить его на сей счет могли бы только крестьяне.
На столешнице постепенно раскладывался grande patience[161].
— Ну а Ксению брали с собой? — продолжала расспрашивать бабушка.
— В деревню? Нет, она чувствительна, особенно сейчас, к плохим запахам, к «человеческим запахам» — что твоя принцесса, — смеясь, сказал Виталий.
Бабушка разглядывала карты.
— Роскошный экземпляр твоя Ксения, но в нынешнем положении совершенно бесполезна. Принцесса, говоришь? Нет, всего лишь невоспитанная девчонка.
— Потому что еще не освоилась. Потому что все ее угнетает. И особенно сильно — ее нынешнее положение. — Разгорячившись, Виталий подошел к столу. — Такая уж она, Ксения. Будь она лисой, попавшей в капкан, — незамедлительно бы отгрызла защемленную ногу. А тут она узнает: отгрызать ничего нельзя! Ей кажется, что она заколдована. Господи, да она нуждается в сочувствии!
— Вот тут ты и ошибаешься, сын. Говоришь об этом, как мужчина, — и говоришь глупости. Это вовсе не капкан, скорее, у нее вырастает новая лапа. Чем сильнее женщина, тем естественнее для нее материнство, душа принимает его с радостью, легко. Вспомни Евдоксию, подумай о сестре: она бы все отдала за ожидание такого счастья, после первого.