К счастью, в этот вечер ее свекровь ограничилась только двумя заметками, из которых одна была короткой, а другая заинтересовала Татьяну, а именно сообщением телеграфного агентства и местными известиями, которые бабушка называла также chronique scandaleuse[162], причем она не колеблясь включала сюда извещения о смерти и о несчастных случаях — вероятно, потому, что большинство из них считала следствием людского безверия.
Со своей частью почты — письмами и газетами — я рано удалилась в нашу с Хедвиг комнату и основательно занялась их чтением, а затем письмом. И даже когда я наконец легла, мысли мои все еще оставались дома, с родными и близкими. Часы в столовой пробили полночь. На столе, настоящем дамском письменном столе, все еще горела лампа. Причудливо играя светлыми бликами и тенями, шевелились от сквозняка ситцевые занавески на окнах и пологе над кроватью — на них весьма экзотические птицы прыгали по сиреневым веткам.
У дверей послышался шум — очень тихий, будто кто-то скребся.
— Войдите! — крикнула я на всякий случай, решив, что это, должно быть, в соседней шафраново-желтой комнате, где спала Татьяна.
Дверь слегка приоткрылась; затем кто-то в белом утреннем хитоне или ночном платье осторожно вошел в комнату.
— Бабушка, — крайне удивившись, пробормотала я. Она подошла сначала к окну и закрыла его.
— Увидев свет в твоей комнате, я подумала, что тебе не спится. Мне тоже. Меня навещают те, кого уже нет с нами. Сегодня мой день памяти, но накануне меня расстроили, и я никак не могу сосредоточиться.
Она не взяла стул, а тяжело опустилась рядом со мной на кровать.
— В этот день много лет назад Господь решил, что мое супружеское счастье слишком велико для земной жизни и что одного из нас надо взять к себе — Сергея или меня.
— В этот день он умер?
Она покачала головой.
— Нет. День его смерти я отмечаю вместе со всеми, а этот — только наедине с собой… Ты еще не забыла березы в саду?.. По их поводу все отпускают шуточки, поскольку я назвала их именами Сергея, своим и Евдоксии и так как это старая история. Но перед Богом старых: историй не бывает, перед Ним все истории — живые, теперешние… Выслушай же, до шуток ли тут. Я была беременна, и тут рухнула одна из берез-близнецов. Мы с Сергеем подумали об одном и том же: я умру в родах. Но так не случилось, Евдоксия появилась на свет чуть раньше срока, но она росла здоровенькой, все шло хорошо. А через пять недель умер Сергей. От пустяка, почти от детской болезни умер — от ветрянки, она гуляла по деревне, ею переболели оба наши мальчика. Как же я молилась! Как упрашивала Господа! И все же не смогла вырвать из его руки даже этот слабый бич смерти: детская ветрянка свела моего Сергея в могилу…
Бабушка умолкла. Когда она волновалась, у нее перехватывало дыхание
— Ты должна знать, — начала она снова, — я уже тогда очень много молилась. Виталий говорит: это все воображение. Пусть говорит. Я лучше знаю, я пережила это душой и телом. Богу я была предана даже больше, чем Сергею, и если Божья воля отличалась от желаний Сергея и я узнавала об этом, общаясь с Богом через молитву, Сергей следовал за мной, точнее, за Богом. Ибо молиться он не умел! Только один раз у нет получилось!
Тот единственный раз, когда он своей усердной молитвой отвел и ослабил мою перед Богом: чтобы защитить мою жизнь от смерти. Это и есть самое сильное в мужчине: желание защитить. Тогда его смирение обретает силу льва. И Сергей вымолил у Бога свою смерть.
Взволновавшись, бабушка схватила меня за руку; ее полные, маленькие руки без колец на пальцах, такие мягкие наощупь, обладали железной хваткой. Учащенно дыша, она закончила:
— Сергей молил Бога: «Раз Ты не сообщил нам, какая береза я, а какая Аринушка, то возьми к себе меня. Ты ведь сам поставил меня хранителем этой женщины: пусть же свершится моя воля». И все. Эту молитву, короткую и острую, как лезвие топора, Сергей, не умевший молиться, придумал сам, когда обратился к Богу. Обратился с такой силой, что сердце его разорвалось, ибо у него было слабое сердце, такого напора оно не выдержало.
— Ах, бабушка, что вы наделали! — невольно воскликнула я громким голосом, как будто все еще можно было исправить. — Не Богу надо было отговаривать его от смерти — он сам должен был это сделать, он, напрасно убивший себя…
Бабушка испуганно закрыла мне рот ладонью.
— Не говори так! — прошептала она. — Не говори ничего! Это еще хуже, чем смерть, — сомнение. Оно охватило Сергея на смертном одре… Он умирал в страшных муках и громко кричал. «Аринушка! — кричал он. — Любимая! А если Бог вовсе ничего не хотел сказать этими березами? Если просто налетела буря и сломала дерево?.. Неловок я, душа у меня глухая… должно быта, я некстати размахивал своей молитвой, как топором над головой! Должно быть, перемолился я, Аринушка, перемолился! Мне так хочется жить!» Он так и сказал: «перемолился», — тихо повторила бабушка. — В этом весь ужас… — Видимо, есть все-таки правда в том, что говорят нам березы, этот символ сохраняет свое значение из поколения в поколение; не напрасно, не зря ушел от меня мой самый любимый человек… ушел, будто опоенный чем-то.