Бабушка в последний раз отпустила дверную ручку и снова приблизилась ко мне.
— Если ты подумаешь: «Какое мне до всего этого дело!», вспомни о разговоре, который мы вели с тобой однажды утром. — я тогда лежала в постели, как ты сейчас, — мы говорили о возвращении Виталия. Ты сказала: он вернулся добровольно, никто его к этому не принуждал, никто его не побеждал, и этим, добрая душа, хотела оказать ему честь. А я возразила: нее равно, кому оказывать честь, ведь мать и сын — одно целое. И этим я уклонилась от вопроса, который меня терзает. Марго, — от вопроса, не выдвигаю ли я и против него ложные обвинения, или же, быть может, он и в самом деле вернулся с не совсем чистыми намерениями — не только для того, чтобы вместо брата вести дела в Родинке.
Бабушка исподлобья взглянула на меня своими близорукими глазами, словно ожидая от меня ответа. Медленно, очень медленно она повторяла свой вопрос:
— Зачем он вернулся?
Но ответа дожидаться не стала, а, мягко ступая, вышла из комнаты.
Я быстро задула лампу, мне казалось, что сейчас она снова вернется.
Вот только уснуть мне удалось не скоро. Я впадала в полудрему и тут же вздрагивала: мне чудилось, будто бабушка наклоняет надо мной свое лицо, смотрит исподлобья — и улыбается.
Эта улыбка — здесь, в комнате, бабушка ни разу не улыбнулась — не давала мне заснуть, она витала надо мной как призрак, который бабушка забыла взять с собой.
Только теперь я вспомнила, что она закрыла мое окно, отделив меня от летней ночи и ее свежести.
Я поднялась и открыла его, давая призраку бабушки ускользнуть от меня.
Визит
Прибывшая почта уже в ближайшие дни явилась причиной маленькой драмы. Виталий, переписывавшийся с братом по делу Татьяны — по делу о предстоящем бракоразводном процессе, — получил письмо и очень хотел, чтобы его ответ Димитрию на этот раз сопровождался посланием самой Татьяны. Этот вопрос обсуждался наверху, в «гнезде», чтобы бабушка ни о чем не проведала. Но Татьяна отказывалась писать письмо. Она боялась этого, как огня.
— Но ты ведь такая умница в практических делах! Все понимаешь, все делаешь как надо! — Виталий безуспешно пытался переубедить обычно уступчивую Татьяну. — Это же никуда не годится, что Димитрий узнает о здешних делах только от меня. А кому же еще с ним переписываться — Ксении, которая ни разу его не видела, или Хедвиг, которая видела его, только когда он был у нее в гостях в Киеве?.. Но именно сейчас в его рассуждениях о деловых вопросах возникает такой милый, вопросительный тон…
Татьяна сидела за столом, на котором стояла большая стеклянная чернильница и лежал, соблазнительно белея, лист самой красивой бумаги, какой только можно было найти в доме.
— Раз в жизни я попыталась написать Димитрию деловое письмо, но только окончательно все испортила! — упрямо повторяла она, и выражение ее бровей становилось все отчаяннее. — Это было в Москве, когда эта мука только начиналась. Мне хотелось о многом расспросить Димитрия, самой о многом рассказать ему, о своей любви — о его любви к ней. Но каждый раз, когда я собиралась начать, все растворялось, будто слезы стирали не только буквы, но и мысли в голове. Но я решила рассказать обо всем, ясно изложить на бумаге — и написала. Ах, сколько ночей сочиняла я это письмо, фразу за фразой, мучительно подыскивая верные слова, — он должен был понять меня. Но когда я, несчастная, снова не смогла ничего объяснить ему и быстро прочитала написанное, — Татьяна крепко обхватила голову белыми, крепкими материнскими руками, — он рассмеялся, он смеялся издевательски. Расчетливой артисткой назвал он меня, читающей лживый придуманный текст и ничего не знающей о подлинной, несочиненной страсти… — Она опустила руки и со спокойной решимостью положила их на чистый лист бумаги. — Нет, ни за что на свете! Я совершила ошибку, написав письмо, сделав предназначенное ему одному. Ему предназначено выражать самые возвышенные, самые человечные чувства. Я же буду записывать только цифры, доходы и расходы, то, что приносит жизнь. Я больше не могу писать слова, идущие от сердца.