Виталий не отводил глаз от Дити, но после сильнейшего напряжения он вздрогнул всем телом от этого прикосновения. И я со всей непосредственностью неопровержимо ощутила, что соприкоснулись две родственные, вопреки всему понимающие друг друга души.
Да, я поняла, почему именно ей он позволяет оставаться в такие моменты. И все же!.. Я и теперь неохотно вспоминаю ее рассказы об услышанной молитве — особенно те, в которых все зависит от того, чтобы не «перемолиться», подобно бедному Сергею, не попасть в силки собственных опрометчивых желаний… Меня охватил неясный страх, что и я когда-нибудь соприкоснусь со зловещей силой бабушкиных молитв.
До крайности возбужденная тем, что произошло, я чувствовала, как мной овладевают тревожные бредовые представления. Было бы ужасно, если бы эти желания пересилили действительность, — вопреки нашему общему желанию, охватившему нас всего полчаса тому назад! Нервущаяся сеть, сплетенная из тайных мыслей и побуждений, раскинулась бы над всем, что произошло, как вторая, куда более страшная необходимость. И даже бабушкины небеса, «правоверно» причисленные туда же, попались бы в эту сеть, оказались бы только обманчиво блестящей ширмой, скрывающей хаос переплетающихся актов слепого принуждения!
Дитя, оставленный на попечение мамы, уснул наверху в своей кроватке. У его постели теперь сидела бабушка, своим торжествующим спокойствием посреди всеобщего возбуждения напоминавшая генерала, только что выигравшего сражение. И в конце концов это торжество в ней стало отталкивать меня как нечто крайне бесчеловечное, уже не впечатляющее, как сила ее веры, а попросту ограниченное.
Я спустилась в сад. Время светлых ночей миновало; вечера заметно потемнели. Низко нависали облака — и давили; мягкий безмолвный воздух был влажен после теплого дождя, по всему телу разлилась усталость.
Прислонившись к стене дома, в цветнике стоял Виталий. Услышав шорох гальки под моими ногами, глухо зарычал Полкан; должно быть, волкодав лежал у ног хозяина. Виталий повернулся ко мне.
— Он спит! Кризис миновал! — тихо сказала я.
— Миновал? На сегодня, — Виталий с безнадежным видом слегка повел плечами.
Мне показалось, что в саду стало светлее, я перевела взгляд с лежавшей в траве собаки на лицо Виталия: оно выглядело странно побелевшим в этом полумраке.
Спокойно, вполголоса он произнес:
— Ему рано суждено умереть, Марго. Нет смысла обманывать себя. Долго он не проживет, он не станет взрослым… А ему так хотелось стать «настоящим мужчиной», быть мужественным… Видеть, как он старается…
Его спокойный голос прервался. Помолчав, Виталий продолжал:
— И как дорого он за это иногда платит! Приходится преодолевать себя. Но это его самая светлая мечта, самая радостная. Разве запретишь ему мечтать об этом? Нельзя загасить этот огонь, чтобы мальчик позволил спокойно баловать себя, чтобы он сказал себе: «Я хилый и болезненный!» Это он-то, ждущий от нас помощи, жаждущий закалки? Стою здесь и в тысячный раз спрашиваю себя об этом… Такой маленький — и такие удивительно святые желания и заботы!.. До сего дня я поддерживал их в нем… Надеюсь, еще долго буду поддерживать… все еще надеюсь… Мы ведь были очень близки с ним, я с самого начала воспитывал в нем то, что мне дорого… Он не доживет…
— Виталий! — проговорила я сквозь слезы.
Он сжал кулаки.
— Чувствовать, что не можешь уберечь его… даже его, маленькое доверчивое дитя!.. Нет, надо делать вид, что можешь… чтобы он не боялся и жил без страха, с уверенностью. Чтобы эти честные, мужественные глаза до последнего мгновения говорили: пока ты со мной, мне ничего не грозит!.. Пока… однажды… пока это все же не случится…
Он громко всхлипнул.
— Я так люблю этого ребенка, так люблю, Муся…
Моя рука нашла в темноте его руку. Он крепко сжал ее. Собравшись с духом, он сказал:
— Ничего, что ты меня видишь таким: мы с тобой одинаково относимся к жизни… без иллюзий… Я всегда мог говорить тебе все… Вот и сейчас говорю: я теряю в нем друга. Он предназначен был мне в друзья. И он стал бы таким — человеком глубоко самостоятельным. Опирающимся только на себя — ради других. И не только другом: я бы все ему оставил… Еще несколько лет — и я мог бы оставить ему все.
— Виталий! Ты же еще так молод! Не рано ли думать о наследниках?
Он не ответил.
Сад погрузился в глубокое безмолвие. Только время от времени рядом с нами из травы поднимался волкодав, словно и его затронула душевная тревога хозяина. Задрав морду он недоверчиво нюхал воздух.