И все же я часто говорю себе: среди этих самых людей, даже в них самих, живут немейшие из немых. От тех, кто нем, потому что почто не мыслит, до тайных и лукавых мыслителей, которые не пускают слово в глубины своей души, а отбрасывают его на поверхность, как блестящий предмет, как игрушку, к которой они равнодушны, — чтобы их собственная самость, как у деревьев или зверей, вызревала в глубоком мраке
Почти каждый день Евдоксия тащит меня по узкой, вьющейся между деревьями и кустами дикой малины тропинке к пруду, расположенному в самой нижней части парка, некогда ухоженного, служившего детям любимым уголком для игр, но постепенно запущенного и совершенно одичавшего. Тусклая поверхность пруда, на которой некогда качалась лодка маленьких Волуевых, давно и почти полностью затянулась густой, ядовито-зеленой, беспорядочно вьющейся растительностью. У прибрежных камышей стоит «наш» павильон, павильончик, пестрое, обветшавшее строение, некогда ярко раскрашенное традиционными для здешних мест рисунками. Давно поблекли краски, что пошло на пользу их дикой восточной броскости. Однако на окружающих павильончик перилах еще сохранилась грубая резьба: собравшийся кукарекнуть петушок, прямая елочка, пляшущий мужичок
Евдоксия восторженно приветствует каждый раз петушка, елочку, мужичка.
— Благодарение Богу — здесь ничего не меняется: все только ветшает и становится еще краше! — радостно сказала она и тут же оседлала перила. — Я уже успела проведать все свои любимые места — в доме и в хозяйственных постройках, — но как же они изменились!.. Какими солидными стали, как высокомерно и бездушно встретили меня!.. Даже старый гриб — приземистый молочный подвал — вконец меня обескуражил! Я уже не решаюсь заглядывать в самые запущенные и запыленные уголки — к тому же я уверена, что все равно не найду их.
Я со смехом слушала эти жалобы, но воздала должное заведенному Хедвиг порядку: все теперь здесь на своем месте, все стало лучше, жаль, что Евдоксия не понимает этого.
— Я понимаю! Еще как понимаю! Но хватит, хватит, и так уже всего много! — сокрушенно воскликнула Евдоксия. — Что я по сравнению с Витой? Какая от меня польза?.. Но послушай: разве не живется здесь, как в раю?.. Здесь не надо ничего стесняться, испытываешь только благодарность… Здесь еще многое сохранилось от детства. Детьми мы смеялись над мужичком; я твердо верила, что по ночам он соскакивает с перил и танцует в парке. Свою первую сказку я сочинила про этого мужичка; от него и мои первые страхи, хотя я слышала немало других жутких историй. Но при этом я ни в чем не винила эту забавную деревянную фигурку. Даже если бы она делала подобные вещи, это было бы для нее чем-то вполне естественным, лишенным всякой жути, она должна бы слегка презирать нас за то, что мы этого не умеем… И вот она, как и все здесь, спокойно состарилась, и ничего больше не требует, по крайней мере, не требует «ремонта»! Просто стоит здесь, охраняя наше детство, чтобы оно еще немножко продлилось…
Прижавшись головой к ветхому дереву, сверкая своими живыми глазами, Евдоксия кажется удивительно привлекательной. Волосы, почти такого же цвета, как и потемневшее дерево, мягко обрамляют лицо — совсем как лицо бабушки; трудно понять, как она их причесывает, кажется, будто каждую минуту дуновение ветерка укладывает их по-новому, настолько самостоятельной жизнью они живут, каждый луч света застревает в этих удивительных волосах, будто пронизываемых искрами.
Костюм от Тэйлора, который Евдоксия по настоянию Святослава надевала во время путешествия и который ее «ужасно угнетал», она сбросила сразу же по прибытии, как, очевидно, и то, что было под ним; теперь на ней чаще всего свободное платье из некрашеного бельевого шелка, удачно гармонирующее с ее загорелой кожей; затянутая в традиционный корсаж, как того требует мода, Евдоксия становится менее привлекательной. Князь, явно следящий за тем, как она одевается, иногда, к ее радости, учитывает это, но к одежде для путешествий и выхода в свет относится строже.
То, что в нашем пестром павильончике внешность Евдоксии критикуют только петушок да мужичок, еще больше подчеркивает в ее глазах совершенство этого места. Павильончик обступают могучие деревья с по-летнему темной листвой, закрывая его от любопытных взглядов и от солнца.
Впервые застав меня там с бумагой и чернилами, Евдоксия призналась:
— Должна тебе сказать, я мало чему училась. Только языкам. Тебе лучше сразу узнать об этом, чем потом замечать… И все же я изведала немало прекрасного. Я, видишь ли, помню только о прекрасном. К чему помнить о другом? Когда же я бралась за учебу, мама чаще всего говорила: «Главное то, что сделает из нее муж; только бы она не ошиблась в выборе! Что ему не понравится, то потом все равно окажется никому не нужным. Так что лучше подожди…» Уж очень мне хочется знать, что Святослав собирается из меня сделать. Пока еще не вышло ничего путного, — скромно добавила она.