Выбрать главу

— Холодно в гнезде! — объяснила она. — Холодно и неуютно одной в широкой постели. Наверху сегодня чувствуешь себя так, словно ты в заброшенном гнезде… Можно, я полежу с тобой немножко — по крайней мере, не буду одна.

— Ложись, ложись! Я мало места занимаю, — сказала я, подвигаясь к стене.

Ксения оглядела нашу просторную комнату.

— Боже ты мой, какой у вас тут порядок, какая красота даже ночью! Виталий все разбрасывает вокруг себя — да и я не отстаю… А у вас такой порядок! Сразу видно: несмотря на отъезды, тут ничего не меняется, все всегда на своем месте.

Она легла на спину и скрестила на высокой, уже готовящейся принять ребенка груди загорелые, благородных линий руки.

— Странно! — сказала она. — Прежняя Ксения посмеялась бы, да и отец тоже. Мне всегда нравилось быть одной.

Хедвиг спала или притворялась спящей. Чтобы не потревожить ее, мы говорили шепотом.

Ксения какое-то время с видом знатока разглядывала экзотических птиц на сиреневых ветках полога.

— Стало быть, тут у вас тоже гнездо! — решила она, зевнула и задула свечу. — Я уйду, когда начнет светать. Пока еще светает рано. Виталию часто приходится вставать затемно — тогда кажется, будто он уходит зажечь для меня день. Уходит, но присылает мне взамен утро… Или же я слышу сквозь дрему, как просыпаются мальчики, как они умываются и одеваются в комнате рядом, как они ссорятся или приглушенно смеются, когда Виталий брызгает на них водой. Иногда они ведут себя как трое сорванцов. А я лежу и тоже смеюсь, но тихонечко, про себя, и думаю: „Вас у меня уже трое, но вы, кажется, не очень-то заботитесь о спящей мамаше, которая ждет четвертого, надо бы построже держать в руках мою тройку!“ — Голос Ксении звучал громче, она не могла приглушить до шепота звеневшую в нем радость. — Сейчас Виталий в дурном настроении… Ну что же, забот у него всегда полно, всего и не узнаешь!.. Но послушай, Марго: как он обрадуется, когда я и впрямь… Ты ведь испытала это, тебе оно ведомо… Разве это очень страшно? Вот так и Виталий: никогда не скажет прямо: „Это не страшно“. Говорит: „Так надо, татарка“. И потом на меня находит нечто гораздо большее, чем страх: какое-то благоговейное чувство к себе самой, к нему. Кажется, будто небо несешь на своих плечах. Оно же не может не давить на тебя — и давит, пока я не пригибаюсь с ним до самой земли, которая не хочет отпускать его!

Она умолкла и долго лежала тихо. Я тоже молчала.

За окном шумел ветер. Через почти равномерные промежутки времени ветки дерева случали в открытое окно и шевелили его створки.

— В столовой горел свет, — снова зашептала Ксения. — Я видела сквозь дверную щель, когда проходила мимо. Похоже, только в молельне. Это бабушка. Неужели она все еще молится за Димитрия?.. Как ты думаешь? — ведь она уже прекратила это делать. И начала опять?

— Не знаю.

— За кого же еще ей молиться? Только он у нас домашний грешник. Другого, слава Богу, нет. Ей бы надо как-нибудь… хотя бы разок… попросить Бога извести полевых мышей. Слишком много развелось их в этом году.

Она заснула и больше не шевелилась.

Но едва первый предрассветный полумрак сиял черную завесу с окон, как Ксения тут же, будто по звонку будильника, проснулась. Она хотела тихонько выйти, но я зажгла свет.

Хедвиг крепко спала, теперь уже не притворяясь; она слегка откинула голову назад, на подушку, и лежала лицом вверх. Лоб под белокурыми, гладко причесанными на ночь волосами прорезала небольшая, но глубокая складка. Она придавала лицу Хедвиг почти строгое выражение.

Уже направляясь к выходу со свечой в руке, Ксения остановилась перед ней, пораженная. Казалось, там лежала не проворная и хрупкая Вига, а нечто железное, тяжелое, как судьба.

Ксения наклонилась, чтобы прочитать, что написано на этом лице, видимое только ночью: такие крупные и такие мудрые письмена.

Прежде чем уйти, она бросила в мою сторону один-единственный взгляд — мрачный, подавленный.

И снова в ночной тишине под ее босыми ногами заскрипели деревянные ступени.

А я лежала и мечтала о том, чтобы она вернулась. Странно: когда она была рядом, сердце мое переполняла не тревога, а она сама — Ксения. Утешение исходило не из ее слов, а из глубины ее нутра, из ее молодого тела, в котором зрела новая жизнь. Что-то могучее, необоримое, чреватое будущим.

И мне поневоле вспомнился голос, впервые услышанный мной голос Ксении в утро моего приезда, когда за закрытыми дверями залы я вместе с Хедвиг прислушивалась к пению» молельне. Женский голос, казалось, нес на своих могучих широких крыльях другие голоса. Он взмывал над домом наподобие высокого светлого ангела, целиком накрывая его распростертыми крылами. Вокруг тихо порхали маленькие ангелочки, а внизу, под осененной ангельскими крылами крышей, пели люди.