Когда сегодня вспоминаешь более позднего Рильке, уверенного в своем уже приближающемся к совершенству искусстве, то становится абсолютно ясно, почему это стоило ему душевной гармонии. Без сомнения, если смотреть вглубь, во всяком творческом процессе кроется такая опасность, такое соперничество с жизнью — для Райнера особенно непредсказуемое и грозное, так как его дарование было направлено на то, чтобы в лирике выразить невыразимое, силой своего поэтического дара высказать «несказанное». Поэтому позже с ним случилось так, что саморазвитие, с одной стороны, и развитие творческой гениальности, с другой, не поддерживали друг друга, а шли в почти противоположных направлениях; притязания искусства и полнота человеческого бытия тем сильнее вступали в противоречие, чем совершеннее были его художественные творения. Этот трагический поворот вызревал в нем все более неотвратимо.
Прошли годы, прежде чем это проявилось с абсолютной ясностью. То, что должно было воплотиться в творчестве, накапливалось в растущей полноте и ясности; но недели и месяцы между периодами творческого экстаза превращались в опустошенное ожидание, в терзания нечистой совести. Тогда-то я и стала бояться за Райнера: мне казалось, любая работа, даже самая непритязательная, была бы лучше бездеятельного томления и бесполезных упреков самому себе (его самого это пугало больше всего). Такого рода соображения мы позже назвали «решением стать проводником почтового вагона». Потом мы снова на годы избавились от всех забот; угроза болезни, когда временами становилось ясно, какая судьба ожидает Райнера, сопровождалась интенсивностью внутренней жизни, пробуждавшей в нем далеко идущие надежды.
Мы познакомились на людях, потом предпочли уединенную жизнь втроем, где все у нас было общим. Райнер делил с нами наш скромный быт в Шмаргендорфе, недалеко от Берлина, у самого леса, откуда по лесной дороге за две минуты можно было дойти до Паульсборна, и когда мы шли босиком по лесу — этому научил нас мой муж, — косули доверчиво подходили к нам и тыкались носом в карманы пальто. В маленькой квартирке, где кухня была единственным — если не считать библиотеки моего мужа — помещением, приспособленным для жилья, Райнер нередко помогал готовить, особенно когда варилось его любимое блюдо, русская каша в горшке или борщ; он отвык от изысканности в пище, а ведь раньше страдал от любых ограничений и жаловался на нехватку денег; в синей русской рубахе с красным орнаментом он помогал колоть дрова и вытирать посуду, при этом мы без помех занимались нашими делами. А занимались мы многим; усерднее всего он, давно уже погрузившийся в мир русской литературы, изучал русский язык и русскую культуру, особенно после того, как мы всерьез задумали большое путешествие в Россию[109]. Какое-то время наши замыслы совпадали с планом моего мужа предпринять поездку в Закавказье и Персию, но из этого ничего не вышло. Незадолго до Пасхи 1899 года мы втроем отправились в Петербург, к моим родным, а затем в Москву; только год спустя мы с Райнером объездили Россию и познакомились с ней более обстоятельно.
109
…