– Извини, если что не так, – сказал Гарник. – Будешь в наших краях, заходи, не то обижусь.
Левон глядел вслед машине, пока она не скрылась за поворотом, и пошел по направлению к деревне.
6
– Вчерашняя девушка? – спросила дежурная гостиницы. – Это такая крашеная? И губы намалеванные? А тебя случайно не Левоном зовут?
– Да, и волосы крашены, и губы… И меня звать Левоном.
– Чего сердишься, братец? Она сказала: «Если спросит Левон, передайте – буду в четыре часа». А кто она тебе?
– Невеста. – Левон серьезно посмотрел на женщину. – Не нравится?
– А тебе что до того, нравится мне или нет? – Женщина, по-видимому, обиделась. – Сын и то не стал слушаться, а уж ты… В одном номере будете или как? Вчера-то свободных номеров не было, она в общем спала.
– Мы не расписаны. Разве можно?
– Нет, брат, деревня деревней, а закон есть закон.
– Ничего не поделаешь! – засмеялся Левон. – В четыре приду.
Он решил заглянуть в райком, к Рубену, убить время до возвращения Татевик.
Еще вчера утром он ничего не знал об этой деревне, о двух неприметных могилах, не знал Папикяна, учителей, перепуганных школьников, еще вчера он мог с кем угодно поспорить, не поверить в возможность подобного происшествия. Прошел всего день. «Оставьте нас наедине с нашим горем, Христа ради! – вздохнул отец Сероба. – Чего копаетесь, хотите на весь мир осрамить?» К родителям Сероба они пошли с кладбища, несмотря на явное нежелание Папикяна. На стене был прибит увеличенный портрет сына В траурной рамке, под столом лежала коричневая школьная сумка из клеенки, к ней Левон не стал притрагиваться, вынимать книги или листать тетради. К чему? Отец хмуро сидел на тахте. Принесли водку, выпили по одной. Мать так и не появилась. Отец взглянул на портрет, пробормотал что-то. Папикян пробормотал: ничего, мол, не поделаешь, что было, то было. Левон не нашел слов, которые не казались бы ему глупыми и затасканными, и просто глотнул прозрачную жидкость, а с ней и все слова, которые собирался произнести. Зачем он явился сюда и что он мог сказать этому сокрушенному горем человеку? «Да ты о чем, отец? О каком сраме? Дай бог, чтоб многие имели таких сыновей, как Сероб». – «Золотой был парень, и правда. Кабы не эти кино и книги, истинное золото был. Ни одной картины не пропускал, два раза меня с собой брал в кино. Мир перевернулся, сынок, прямо на нашу голову». – «Ничего плохого Сероб не сделал, отец, ну что он сделал?» – «Да в одном только кино сколько целуются! Разве мы тоже не были молодыми? Не говори мне ничего…» Выпили еще. Папикян сказал, что утром у него заседание сельсовета, отец Сероба мрачно взглянул из-под бровей и налил Левону водки. В этом бессмысленном разговоре проступала горькая печаль, и Левон вдруг с отвращением подумал о своей работе, о жизни, о газете, где по рублю растрачивает жизнь, в общем-то ведь выигранную в лотерее. Он поднялся, еще раз окинул взглядом, желая запомнить этот дом, стены, потолок, кровати с вышитыми подушками.
К родным Асмик он не зашел.
До полуночи бродил Левон по деревенским улицам, и если бы собаки ухитрились замолчать, подумал бы, что это кладбище. В тишине села, которой еще вчера он восхищался, была огромная печаль.
– Товарища Нагапетяна? Он занят, – проговорила секретарша.
Из окна приемной виднелся балкон жилого дома, где сидели и играли в нарды двое мужчин. Секретарша, очень молоденькая девушка, всячески старалась выглядеть старше. Она искоса поглядывала на Левона, он это видел и почему-то решил, что она должна быть похожа на Асмик.
– Не скоро товарищ Нагапетян освободится? – Левон усмехнулся про себя, потому что это была фамилия Рубена. – Я очень спешу.
Девушка пожала плечами: дескать, ничем не могу помочь.
– Сколько вам лет, девушка?
Она словно бы удивилась, но улыбнулась спокойно.
– А сколько дадите?
– Семнадцать – восемнадцать.
– Семнадцать.
– Чудесный возраст!
– Всем когда-то бывает семнадцать.
«Остаться бы навсегда семнадцатилетним». Где он слышал эти слова? Какая-то притягательная сила есть в этой цифре. Левону надоело ждать, но он не решался уйти, не повидавшись с приятелем, – тот мог обидеться. В сердце опять просочилась тоска. Нет, не помнит своих семнадцати лет и не подумал бы продлить этот воздаст на всю жизнь… Просто присутствие семнадцатилетней девушки лишний раз подчеркивало, что ему уже тридцать три. А в тридцать три, наверное, можно сказать – пусть не кончится этот возраст… Он опять вспомнил Сероба и Асмик и извлек из кармана сигареты.
– Можно?
– Конечно. – Секретарша заалела, – видно, у нее впервые спрашивали разрешения.
– А можно узнать ваше имя? А то неудобно, разговариваем и… Я – Левон. И вообще, можно на «ты»?.
– Пожалуйста – Егине.
– Ты слышала о самоубийстве ребят, Егине? Что скажешь?
Она взглянула на Левона голубыми, чистыми глазами. Тем двоим было по семнадцать лет, И этот возраст никогда не кончится. Какая разница между прожитыми и непрожитыми годами, какое дело этому воздуху, цветам, воде, улицам и миру до того, кто будет жить, ты или другой? В голубых глазах Егине вопросов не было, она еще не научилась спокойно глядеть на подлость, как и те двое, семнадцатилетние. Еще научится смотреть, научится щурить глаза, разговаривая, прятать взгляд, а потом и вовсе лгать. Те двое, чьи семнадцать лет не кончатся никогда… уже ничему не научатся. Левон, казалось, позабыл свой вопрос.
– Слышала, – ответила Егине. – Сероба я знала, мы вместе ездили в Ереван, занимались в танцевальном кружке. Не поверила я, всю ночь не спала…
– Почему же не поверила?
– Не знаю, не знаю.
Звонок.
Егине вскочила, поправила волосы.
– Что о вас доложить?
– Скажи просто – Левон, в школе вместе учились.
Дверь с грохотом распахнулась.
– Ну и человек! – На пороге стоял Рубен. – Так бы тут и проторчал? Не стыдно? – Потом заключил его в объятия, расцеловал. – А она мне только сейчас…
Егине виновато жалась к стене.
– Мы тут с Егине беседовали. Как живешь?
Они прошли в кабинет, где сидело человек пять. Рубен представил:
. – Мой школьный товарищ, известный журналист. Будьте осторожны, не попадитесь ему на язык. – Он уселся в свое кресло. – Сейчас, Левон-джан, всего две минуты. – И обратился к тем: – Так ясно, что делать?
В кабинете Рубена кое-что изменилось: одним телефоном стало больше, письменный стол, был новый, более современный, у окна высился огромный фикус в кадке. Рубен располнел, и вид у него был усталый, – наверное, выпил накануне вечером. Девон с нежностью посмотрел на друга, встал, отошел к окну: те двое в окне еще сражались в нарды. Левон позавидовал их увлеченности.
Рубен проводил своих посетителей.
– Меня нет, – сказал он Егине. – Принеси две чашки кофе и минеральной воды. – Подошел, сел рядом с Левоном. – Письмо твое получил.
– Придешь, не занят?
– Думаю, приду, если только…
– Никаких если. Как живешь?
– Э! – Рубен утомленно махнул рукой. – Нелегко. А ты что поделываешь? Чудо, что вспомнил.
– Я что, человек я маленький, статейки пописываю, ты о себе лучше расскажи.
– Зачем приехал?
Он ответил.
– Н-Да… – Рубен вдруг посерьезнел, или это Левону показалось? – Будешь писать?
– Не знаю, право, ужасная история. А ты что скажешь?
– Мне докладывали. Значит, напишешь?
– Едва ли напечатают. Да и не смогу, наверно, написать.
– Слушай, а ты не женился? – спросил Рубен. Он, должно быть, думал о чем-то другом, и не мог оторваться от мыслей, и хотел, чтоб Левон говорил, рассказывал. Левон это понял, все-таки они были давнишние друзья.
– Не женился. Если бы женился, ты бы узнал, понимаешь, дела у брата неважные… Послушай, если соберемся, не надо в «Армению», там до тошноты все знакомо, официантов по имени знаю, махнем на Севан или еще в уголок поглуше.
Рубен наконец избавился от своих мыслей, с улыбкой посмотрел на него, как на младшего брата, и проговорил: