— Не надо, — тихо попросил Коули, согревая дыханием ее висок. — Я не хочу, чтобы ты вспоминала об этом.
— Нет, надо. Это необходимо для нас обоих. После того как меня изнасиловали…
Ладонь Коули зажала ей рот, но Мэри решительно высвободилась.
— Неужели ты трусишь, сержант? Боишься призраков? Но от них нельзя убежать, их надо победить. Кажется, я почти справилась с этим — с твоей помощью. Не иди на попятный в самый последний момент, выслушай меня…
Коули молча кивнул. У него перехватило горло от ее взгляда, такого внимательного, излучавшего спокойную мудрость.
— Моя любовь к Джереми была слепой и глухой ко всему на свете. Даже тогда, когда он уже перестал быть собой. Даже когда он перестал быть мне мужем… — Мэри опустила глаза, но лишь на миг, и вот они снова смотрели на него, ясные и чистые. — Когда в тот вечер на меня напали шестеро парней, я пришла домой с одной мыслью — поговорить с Джереми, заставить его услышать меня. Я ни на секунду не переставала думать о нем! На меня налетели, сшибли с ног… Потом… Ты знаешь, что было потом.
Коули снова кивнул, мысленно умоляя ее замолчать. Но Мэри продолжала:
— И все же кое-что ты должен понять. Когда я увидела тогда глаза Джереми, неподвижно стоящего у стены, я ничего уже больше не чувствовала — ни боли, ни ужаса. Ничего. Стало уже неважно, что делают с моим телом, оно было мертво, как и моя душа. Я до сих пор не могу вспомнить, как убежала тогда из дому с Джеем на руках, где была три дня… Когда я очнулась, то увидела малыша на руках у какого-то грязного старика. Я лежала на продавленном матрасе, в пропахшем плесенью подвале… Были там и еще какие-то люди, они входили и выходили, словно не видя меня.
— Бездомные? — спросил Коули.
Мэри кивнула.
— Старика все называли «преподобный Брэдли», он и вправду был бывший священник, спившийся и опустившийся. Это он подобрал нас в какой-то подворотне. Я навсегда запомнила его глаза — почти совсем прозрачные, словно капли родниковой воды. Ни у кого больше я не видела таких. Ему я рассказала все… когда смогла говорить. Самым поразительным было то, что он ничему не удивился. Лишь кивал, слушая меня, словно все знал заранее. Потом сказал: «Иногда легче умереть, чем жить, когда умирает любовь». Эти его слова — словно эпитафия на надгробном камне моей любви к Джереми. Лишь то, что случилось, окончательно освободило меня, но я была уверена, что прежней Мэри больше нет…
— Ты осталась такой, какой была, — нежной, ранимой, ласковой. Именно такую Мэри я полюбил, — забормотал Коули, прижимаясь лицом к ее волосам.
— Нет. — Мэри отстранилась от него. — Если бы так… Я перестала быть женщиной, став бесполым существом. И радовалась этому. Ведь ты все видел сам… На всем свете для меня остался единственный мужчина — Джей. Ради него я выжила, только вот одного понять не могла: безоглядная любовь в конце концов неминуемо превратила бы его в некое подобие Джереми. Но лишь сейчас стала я такой умной. — Мэри улыбнулась, и от этой улыбки сердце Коули запело. — В этом твоя заслуга, сержант.
Во взгляде ее светилась такая нежность, что у Кристофера язык прилип к гортани. Он лишь глядел на нее как зачарованный, вдыхая исходящий от нее еле уловимый аромат.
— Когда я приняла решение навсегда заснуть, от меня оставалось совсем немного, так, оболочка. Но вот когда я проснулась, то… — Мэри запнулась и потерла виски. — Словно что-то изменилось во мне, и я вновь почувствовала себя прежней. И рядом был ты. Думаешь, я не помню, как целовала тебя? — Глаза ее снова засияли каким-то неземным светом, а руки обвились вокруг шеи Коули. — Ведь это тебя я просила никогда не покидать меня… До сих пор не понимаю, как это случилось, но я… я люблю тебя, сержант. И ничего не могу с этим поделать…
Коули тоже ничего не понимал, кроме того что нежные, слегка солоноватые губы целуют его, а горячие руки блуждают по его груди… И страх окончательно покинул его. Мгновение спустя ему уже казалось, что эта маленькая женщина вечно принадлежала ему, только ему одному. Ощущая ладонями шелковистость ее кожи, он мог поклясться, что тело ее знакомо ему до мельчайших подробностей. Его собственное тело безошибочно угадывало, что и как делать. Или знало об этом?..
Сейчас, почти лишаясь рассудка от нежности, он испытывал то, чего не испытал ни с одной из своих подружек. В сорок лет он впервые понял, что это такое — любить душой и телом, и пережил сильнейшее потрясение за всю свою жизнь.