В старости можно и поразмышлять что важно в человеке: ум или организм? Говоря иначе, дух или тело? Поскольку все, что есть в нашем организме, есть и у зверей, то главным в человеке полагаю дух. Правда, наш дух как бы находится на содержании у нашего организма.
Господи, как хорошо, что природа изобрела склероз... Если помнить пережитое, то согнешься под бременем.
Есть День защиты детей. Почему нет Дня защиты стариков?
Паспорт у него отсутствовал, но личность Устькакина сомнений не вызывала – феерический нос засвидетельствовал. С его слов я вписал в протокол имя-отчество, год и место рождения; споткнулись мы на социальном положении и месте работы.
– Ну кто вы: рабочий, колхозник, служащий? – добивался я.
– Мне это неизвестно. Вот осенью арбузы продавал...
– А теперь чем заняты?
– Мебель кому надо подношу.
– Короче, тунеядствуете?
– Я природу люблю, – он поджал синюшные губы.
– Ну и что?
– Летом грибов продаю на десятку в день. Малинку, черничку... Включая полезные травы. Дачникам-любителям шишечку поставляю для самоваров. У меня как бы кооператив из одного меня.
Свидетель оказался говорливым, что иногда полезно: не потребуется моих усилий на вытягивание слов. Кроме того, хвастуны частенько выкладывают правду, ибо желание покрасоваться сильнее природной осторожности. Устькакин рассказывал, как и сколько добывает лесных даров. Я слушал, и мне стали чудиться лесные запахи – кислая клюква, мокрая земелька, застойное болотце; потом эти запахи соединились в один, кисловато-древесный, будто у меня под столом второй месяц вымокали опилки. Я воззрился на нос свидетеля.
То ли Устькакин перехватил мой взгляд, то ли приметил дрожь моих ноздрей:
– Когда работал на мыловарке, нюхнул вещества.
– Какого вещества?
– Желтого, химического.
– И что?
– Нос позеленел.
– А не от суррогатов?
Теперь Устькакин обиделся всерьез: глаза порозовели и блеснули неприятно, синюшные губы сжались почти до полного исчезновения, а салатный нос стал, по-моему, раздуваться, как капюшон у кобры. К кисловато-древесному запаху спиртного добавился запах сопревших листьев – видимо, Устькакин шевелил в сапогах пальцами.
– Знаю один жуткий эпизод суррогатов...
Не дождавшись моей реакции, он эпизод этот выложил:
– Дело было на свадьбе. Вина приготовили, три года настаивали на сливе. Невеста отхватила не то дипломата, не то акробата. Он ей из-за границы черта в ступе привез. На свадьбу человек сто сошлось. Все в дубленках. Отец-то свою бутыль и выставил. Гости выпили по стакану – и один за другим на пол. Смертельное отравление. Сливы-то поставили с косточками, а в них кислота синильная...
В газетных статьях и фельетонах частенько употреблялось слово «некто», в котором была заведомая уничижительность: некто Иванов, некто Петров. Как бы не поймешь кто. Меня это раздражало, потому что некто всегда есть кто-то. Но вот передо мной сидел некто Устькакин, человек без работы, без жены, без детей и, по-моему, без носок и без нижнего белья.
– Я не забулдон и не алконавт, – сообщил он и, не приметив моей реакции, добавил: – Не керосинщик и не синюшник.
Поскольку я опять промолчал, раздумывая о странной породе людей, именуемой «некто», Устькакин сказал уже с некоторым упорством:
– И младенцовочкой не балуюсь.
– Младенцовочка – это что? – ожил я от упоминания необычного напитка.
– Спирт из-под музейных уродцев.
– Неужели пьют?
– С закусоном. Я и «три пшика» не употребляю.
– А это что?
– В кружку пива трижды брызнуть хлорофосом. «Полину Ивановну» тоже не уважаю.
– Кто она?
– Политура с водой. Я даже «Александра III» не принимаю.
– Расшифруйте.
– Одеколон «Саша» пополам с тройным одеколоном. А вот «Веру Михайловну» с удовольствием.
– «Вера Михайловна» – это валерьянка с мочевиной? – попробовал я угадать.
– Вермут. Ну, и водочка с пивом.
В молодости алкоголики вызывали у меня лишь досаду. Врачи извлекают из почек камни, оперируют желудки, облучают опухоли, пересаживают органы... А пьяницы, находясь в здравом уме, добровольно выводят эти органы из строя. Позже, по мере работы в прокуратуре, моя досада переросла, пожалуй, в ненависть. Я понял, что дело не во внутренних органах алкоголиков.
Меня жарко злят неумные – нет, негуманные – разговоры о жалости к пьяницам. Не только потому, что болезнь эта добровольно приобретается не за один год разгульной жизни; а потому, что за двадцать лет работы я слишком много видел пьяной жути. Покромсанные трупы, выбитые глаза, выкидыши от ударов ботинок, забитые ногами люди, обезумевшие женщины, дети-заики...