– Что-то мудрено.
– Разве ты не встречала женщин, которые так любят своих мужиков, что плюют на весь мир? Не встречала мамаш, готовых ради чада любому в горло вцепиться? Не встречала людей, обожающих собачек-кошечек и поедом евших соседей?
– Я понимаю ваши ходы... Доказываете, что Валерий любит меня якобы суррогатной любовью.
– Этого я доказывать не могу, потому что он тебя вообще не любит.
– Вы что, лежали рядом с нами в постели? Слышали, что он мне шептал на ухо? Чувствовали его руки? Губы?
– Да как можно любимого человека вовлечь в преступление! Как можно задумать другое преступление? Он же знает, что долго или скоро – преступника ловят... Знает, что его подружка Джапаниха сидит. Значит, и тебе уготовил такую же судьбу?
– Зря вы стараетесь. Верю вам, верю. Он вор, преступник, не любит меня... А я люблю. И весь разговор.
– Я тебе еще не все сказал... Из краденого он продает только всякую мелочишку. Ценные картины, уникальные иконы, золото и серебро он копит. Думаешь, для чего?
– Откуда мне знать.
– С награбленным Куфелкин намеревается бежать за границу. Хочет зажить там миллионером.
– Выходит, я стану миллионершей?
– Ты согласна бежать?
– С Валерием куда угодно.
– Да не возьмет он тебя: использует еще на одной краже – и бросит.
– Пусть.
– Как бросил Джапаниху.
– Пусть.
– Нина, у него таких, как ты, были десятки.
– Пусть.
– Он же сломает твою жизнь!
– Пусть.
– Твоя мать выплачет все глаза...
– Пусть.
– Ах, даже так...
– Да, так.
– У тебя не любовь, у тебя похоть!
– Боже, за что же такие муки...
– Ну, опять слезы.
– Я жду ребенка.
– Как?..
– Беременность на третьем месяце.
– Да не плачь ты...
– Не могу удержаться...
– Для меня женские слезы тяжелее ругани.
– Сейчас... Вот... Уже не плачу...
– Платок еще от тех слез не просох.
– Сергей Георгиевич, над собой плачу-то...
– Ну, поплакала над собой и хватит.
– Да-да... Бить меня некому...
– Верно, бить тебя некому.
– Все знаю, все понимаю, а поделать с собой ничего не могу.
– Это не только твоя проблема. Знают, что плохо делают, но делают.
– Ведь чувствовала какую-то фальшь...
– В чем?
– В его поведении. Уж слишком... всего было много. Много счастья. Разве бывает много счастья, Сергей Георгиевич?
– Бывает.
– Тогда все в норме?
– Смотря что считать нормой, смотря что считать счастьем...
– А вы знаете, что им считать?
– Мне, Нина, положено знать.
– Как следователю?
– Как человеку, прожившему пятьдесят лет.
– Вы, наверное, все знаете.
– Если бы. Проработав день, покончив с дневными заботами, уже ночью, в тишине, знаешь о чем я себя спрашиваю?
– Не упустить бы какого преступника.
– Спрашиваю, что я за день сделал не так. И нахожу, да не одно, и не два...
– Сергей Георгиевич, про меня тоже... ночью спросите?
– Про тебя я уже сейчас спрашиваю. Правильно ли я говорил с человеком, не понимавшим, что такое счастье?
– До вызова к вам вроде бы знала.
– Я бы учредил должность толкователя, что ли. Объяснять людям, что они счастливы, или как быть счастливым.
– Если счастья нет, то не растолкуешь.
– Дай-ка твой шарфик... Так...
– Что вы делаете?
– Завязываю тебе глаза. Как, ничего не видишь?
– Зачем это?
– Посиди так, посиди... Возьми-ка ручку и распишись.
– Не вижу.
– Попиши, посиди... А теперь пройди до двери. Так, смелее...
– Ой, наткнулась.
– Ладно, иди на место. Ну, стул-то не сбивай.
– Господи, прямо по ноге.
– Развязывай. Так, глянь в окно. Солнышко, небо до звезд, окна блестят, люди улыбаются... Хорошо быть зрячим, а?
– К чему это?
– Объясняю, какое счастье быть здоровым. Разумеется, это только намек на состояние слепого: ты же знаешь, что стоит только открыть глаза... А как тебе объяснить твое же собственное счастливейшее состояние молодости, свободы... Ощущение безмерности жизни и времени, которого у тебя впереди лет сорок... А чувство мира, потому что нет войны...
– Умом я все это понимаю.
– Кто такой – несчастный человек, по-твоему?
– У которого неприятности.
– Нет. Несчастный тот, кто не понял чуда своего существования; тот, кто не понял чуда жизни.
– Все общие слова. Вот кто бы взял да и научил быть счастливой...
– Я научу.
– Ну и как?