Позавтракав, я занялся отливкой свинцовых пуль. Хотя и мог бы поручить это роботам. Но я их делал сам, весело присвистывая при этом. Плавил свинец, снимал пенки гари.
Я лил пули, не веря ни льву, ни пальме, ни себе.
К вечеру у меня было не только старое, но отлично сохраненное ружье предков, но и десяток зарядов к нему. И к вечеру же стая шакалов основательно обработала горелого льва. Даже череп разгрызли.
Затем пустыня исчезла. Ночью.
Так все произошло — набежали тучи, пошел дождь, казавшийся нескончаемым. В шорохе и плеске его зазвучали голоса и шаги. Чудилось — пролетали гуси, огромные их стаи. Затем мимо станции бежали крупные какие-то животные, должно быть, антилопы — ороби, еланды, топи, импалы, газели… Поревывали охотящиеся львы.
Затем остался только водяной плеск.
Я прислушивался, но не выходил. Сидел, перебирая кристаллы охотничьей библиотеки.
Меня интересовала пустыня. Пришлось свериться с геоландшафтами, просмотреть справочники, отвечать на вопросы возбужденного мозга.
Скрывать не буду, просмотрел и литературу о психозах. Но Панков, Вайс, Кумира молчали о материальных феноменах. Ничего? Так, так… И до самого конца я не мог отмести соображение, что все охоты — моя роскошная галлюцинация. Такая превосходная, что я видел в ней и льва, и кости его, даже песчинки.
…Утром я снова увидел Ил да лужи. Охотничий мираж окончился. Пошли пустые дни — один за другим, но я ждал — каждую минуту — нового чуда.
Всю ночь меня баюкал плеск воды. Гудел отопитель, струя теплого воздуха колыхала занавеску и шуршала бумагами, положенными на столе. Потому мне снились мыши, занимающиеся своими ночными делами. Как только сон отпустил меня, я рванулся к двери.
Открыл и скис — все мокрое, желтое, прежнее. Следующую ночь я опять плохо спал и услышал плеск. На этот раз я победил сон: сел и долго сидел в постели, медленно приходя в себя. Затем встал и выпил стакан воды. И окончательно пришел в себя.
Теперь уже ясно услышал тяжелый плеск, шедший отовсюду. Казалось, что дом плывет прямо в море. Держа руки под мышками (было свежо), я подошел к иллюминатору.
Сдвинул занавеску и увидел отражение комнаты в полированном стекле. Оно, затемненное снаружи ночью, стало скверный черным зеркалом. Чтобы увидеть то, что снаружи, нужно выключить мой свет.
Но… я боялся выключать его. Тогда случится плохое. А плохого я себе еще не хотел.
Ну, посмотрим!.. Я выключил свет и одновременно нажал на кнопку прожектора. Подпрыгнул — станция стояла на берегу моря.
Угловатая луна неровно освещала скалы или что там было на самом деле. Вода неспокойная. По ней пробегает лунная дорожка. Вокруг синеватой луны, висящей над морем, резко вычерчен галлос. Ровно, будто циркулем.
Лунный свет блестит на каменных гранях, омываемых водой, настолько правдоподобно, что я вышел (на случай неожиданности прихватив бластер, теперь всегда висевший у двери).
Я стоял в дверях шлюза: ничего не менялось. Плескалась вода, что-то беловатое карабкалось на третью от дома скалу.
Море дышало холодом. По воде плыли льдины.
Волна подходила близко к станции, даже заплескивалась на ступени. Потрогав их, я мог вполне убедиться, что это вода и к тому же ледяная вода.
Вот, замерз до крупной дрожи.
Это северное холодное море. На таком охотились мои предки, охотники-поморы. Они били тюленей.
И тут лишь я ощутил, как сильно замерз. Ух, холодно! Или кажется?.. Посветил фонариком на термометр — плюс десять.
Я сходил за стаканом, бегом вернулся и зачерпнул воду. Унес к себе, поставил на стол и сел в кресло.
Подумать только — море! Я принял таблетку, выглянул — море оставалось. И ветер, и сырой холод. Даже пришлось усилить подогрев станции.
…Утром я нашел в стакане морскую воду, а показания термометра записанными на ленту. Но вот моря не было, а только желтый Ил, как всегда.
Следующей ночью плыли айсберги и толпа пингвинов, крича, слонялась возле станции.
Тогда я пустил спутник, то есть роботы его запустили.
Он обошел планету и показал странное — море было только около станции, имело радиус семьдесят километров. Но как понять такой феномен — сброшенный мною буй-эхолот показал глубину в пятьсот метров?
После еще одной смены (было однажды тропическое море в бурю) планета выбрала определенный режим: утром я нашел северное море со скалами и островками, надолго обосновавшееся около станции.
Пингвины исчезли. Туда-сюда летали чайки, белые и розовые, а к воде подбегали звери породы собаковых по названию голубые песцы.
Они ели дохлую рыбу, выброшенную волной на берег.
Я взял одну такую рыбину, унес и определил ее по справочнику. Это была мойва. А галька-то на берегу вся обкатанная, и море серое. Пахнет оно водорослями.
Вскоре явились киты. Они со свистом дышали, фыркая, выпускали водяной пар. Киты! Ну, если это бред, то прекрасный бред.
…Китов было несколько: бухта им понравилась, они ныряли за какой-то китячьей пищей, играли. Я же сплел лески и устроил себе замечательную рыбалку на донные удочки. На приманку я употребил дохлую рыбу, валявшуюся на берегу.
Клевала треска, сильная, бодрая, стройная рыба, при подсечке выскакивающая из воды как бы в слое жидкого стекла. Я наловил много. Но есть не решился.
Море… Теперь часто я сидел у воды: волна набегала и уходила, помогая мечтать. Плескались киты. Я глядел на них. Не скоро я пришел к убеждению, что надо построить судно, что-нибудь вроде струга с квадратным парусом. На нем получить дополнительное удовольствие от моря, рыб, чаек, китов.
И много позднее мне пришла идея об охоте на китов: долго я не мог думать о них как о добыче. Не смел.
Да и к чему мне кит? Охотник не просто охотится, он преследует нужную добычу.
Кит?.. Что с ним делать?.. Есть его?..
Но почему, спрашивается, мне попадалась именно та дичь, за которой гонялись мои предки? Изобретатель… Что он такое сделал с планетой?
Потом, когда было слишком поздно, планетологи предположили страшное. Они решили, что Изобретателем планета была сделана живой насквозь, что он связал все процессы, шедшие и в плазменных озерцах, и в глубинах шара. Связал, внеся во все нашу родовую память. Но как?.. Сильны Коновы! Ничего не скажешь…
У меня образовалась превосходная коллекция ружей. Благо были и металл, и отличные помощники.
Бывало, изобрету что-нибудь для определенной охоты, разработаю конструкцию, дам заказ — вечером! — утром нахожу готовое оружие.
Ну, здесь все понятно. А вот что мне хотелось бы знать: откуда брались охотничьи собаки?
И еще — отчего я не пугался фантомов? Как предок?
Мне полагалось испугаться и дать сигнал Всесовету.
Или я доверился работе Изобретателя? Он ведь Конов, он не мог сделать вредное человеку.
…Любимым ружьем в конце концов стала бескурковка двадцать восьмого калибра. Смешно это звучит — двадцать восьмой калибр!
Предки-оружейники додумались делить фунт свинца на двадцать восемь частей. Из каждой они делали круглую пулю диаметром 14,8 миллиметра. Это и было калибром ружейного ствола.
Отличное ружьецо! Я бил из него бекасов влет и без промаха.
Придумывал это ружье я сам, следуя внешнему образцу по фото, на котором один мой предок снят с таким ружьем.
Предок, гласило семейное предание, успешно сочетал два тонких занятия — охоту и хирургию. Но его погубило пристрастие к оружию малого калибра: он охотился на кабана и ранил его. А пуля-то была мала. И траурная фотография (предок с ружьем в руках) повисла на стене, врезанная в натуральную деревянную подставку.
А теперь о бекасах… Когда морю вздумалось стать мелким болотом, поросшим осокой, камышом и пушицей, на нем изобильно расселась некрупная птица: дупеля, гаршнепы, бекасы.
Те самые, что летали (на Земле) с огромнейшей быстротой и к тому же зигзагами. И рассчитать встречу 25 граммов дроби, летящей со скоростью 300 метров в секунду, с вертлявой птицей было трудно.