2.
Открывают рты под землёй кроты,
не снимая чёрных своих рубах…
Я давно уже перешла на «ты»
с теми, кто в словесных лежит гробах.
Вот волна встаёт, как в степи курган,
как в степи курган — погребальный холм,
а на том холме — голубой тюрбан,
а за тем холмом — мириады волн.
Фаталист опасней, чем дилетант:
он своей судьбой, как волной, влеком.
На большую рыбу похожий Кант
еле движет сломанным плавником.
А рыбак несёт на своём хребте
целый мир, что с детства ему знаком.
Только в небе звёзды горят не те,
да и в сердце нравственный спит закон.
Pomme de terre[1]
Волнистый берег, голубая галька,
большие чайки, волны и песок…
Базар, похожий на полотна Фалька, —
там пьют вино, как виноградный сок.
Спешат хозяйки в овощные лавки,
где продаётся всяческая снедь,
они роняют шпильки и булавки,
перебирают серебро и медь.
Разглядывая их, как Мефистофель,
художник остаётся на мели,
но покупает в лавке не картофель,
а глиняные яблоки земли.
Пусть служат матерьялом для закуски!
Он выбирает самый лучший сорт.
Картофель в переводе на французский
сам по себе — словесный натюрморт.
А зрители взирают беспристрастно
на чаек, камни, волны и плоды…
И всё же наше ремесло прекрасно,
как голубое яблоко воды!
* * *
Наташе Леонтьевой
Отцвели георгины и циннии.
Жизнь зимою груба и проста…
Но какие-то пятна и линии
на поверхность ложатся холста.
То враждуют они, то сплетаются,
как потоки, бегущие с гор,
и небесные птицы слетаются
слушать красок согласье и спор.
Облака, словно горы уральские,
украшают пространство небес,
и цветы распускаются райские
там, где рай отблистал и исчез.
На холсте совершается таинство,
мёртвый стебель рождается вновь,
потому что художник пытается
даже в смерти увидеть любовь.
* * *
Здесь речь не о любви, а о тщете,
о слабости её и нищете.
Однажды мне приснился инородец,
словами он зарос, как бородой.
Он был похож на куст или колодец,
заполненный сияющей водой.
Последний кмет из воинства любви
(кмет в переводе означает «воин»),
он был с самой любовью визави,
а, стало быть, горяч и беспокоен.
Луна магометанская плыла
там, в небесах, с медлительностью бальной,
а воин спал. Душа его была,
как и вода в колодце, вертикальной.
Он говорил (он говорил во сне):
«Да, я могу поклясться на Коране —
когда зима приблизится к весне,
она сама покинет поле брани.
А с кем любовь сражается? Воздам
я должное и пылу, и усердью,
с каким любовь, умна не по годам,
всегда воюет с собственною смертью.
Её поля засеет рожью смерд
(по-русски это значит земледелец),
и каталог её бессмертных черт,
её причуд и маленьких безделиц
пополнится, как житница зерном,
какой-нибудь чертой недостоверной…
Луна — богиня. В ракурсе ином
она, быть может, кажется каверной
на теле ночи. Отмирает ткань,
в усталом лёгком образуя полость…
Любовь жива, и, как её ни рань,
она мечтает сохранить весёлость».
И он умолк, потоком сна влеком,
он долго спал, был сон его несносен.
Уже оцепеневшим языком
не трогал он ни альвеол, ни дёсен.
А я сидела рядом, как в черте
оседлости. В Казани ли, в Чите,
в сиятельном и пышном Петербурге
речь шла о страсти, о её тщете,
о том, что страсть гнездится в пустоте,
где скачет смерть, как всадник в чёрной бурке.
* * *
Р.
Небо ранним утром звездой проколото.
Клён стоит вдали, как гора из золота.
Клён стоит вдали… У его подножия
расправляет крылья коровка Божия.
~ 2 ~