Все зашумели, принялись наливать себе вино, грохоча посудой. Один из гостей снял со стены старенькую костяную арфу, провел пальцами по расстроенным струнам и заиграл тихую мелодию. И от того, что инструмент чуть фальшивил, музыка получалась невероятно трогательной. Она как будто долетала из далеких, навсегда ушедших лет, и щекотала душу болезненной печалью по местам, людям и событиям, которым не суждено свершиться.
Гальен понял, что хочет плакать. Во всем происходящем крылось нечто для него недоступное. И заключалось оно вовсе не в теме разговора, все время ускользающей и странной, но в этих скачущих отношениях между людьми, куда более прочных, чем могло бы показаться на первый взгляд. Нечто связывало их крепче кровного родства. Лебовера? Его влияние, его покровительство, некие выгоды, из этого извлекаемые? Возможно, в подобном предположении скрывалась незначительная доля истины. Но и сам Лебовера, несмотря на очевидно главенствующую роль, был лишь воплощением того неуловимого, что так тревожило Гальена и заставляло его тосковать.
— Контракт, — сказал Лебовера, — я получил от ее величества королевы много лет назад. Если быть точным, восемнадцать. Как раз в это время скончался мой отец, и скобяная лавка осталась в полной моей собственности.
Беспокойный отпрыск беглого крепостного не любил скобяную торговлю, хотя сами вещи ему нравились. Он обладал своеобразным чувством стиля и догадывался, что в состоянии изменить свою жизнь, уйдя от участи земледельца еще дальше, чем его отец. Лебовера не стал продавать лавку, хотя желающих приобрести процветающее дело нашлось немало. Все они были изгнаны. Дом остался за наследником, который не захотел ничего в нем менять, хотя торговлю прекратил.
Вместо этого Лебовера подобрал в порту нескольких голодных девчонок, предварительно заставив их постоять на голове или пройтись колесом, привел к себе, несколько дней кормил, двух — которые изъявили желание — приласкал, а затем устроил свой первый водный балет: полубогиня среди лилий. Представление показывали в Изиохоне, на берегу моря, и видели его все, кто был в тот час на пляже: рыбаки, отдыхавшие со стаканом вина, молодые бездельники, пришедшие потанцевать на песке, продавцы воды с иссохшими морщинистыми лицами и надутыми бурдюками на плече, креветочницы с плоскими подносами на головах, бродяги с неряшливой скаткой одеяла под мышкой...
Купальщица танцевала в полосе прибоя, окруженная верными лилиями. Все девушки были обнажены, только у «лилий» на волосах были венки из белых цветов. Танец был поставлен таким образом, что море выступало в качестве настойчивого и сладострастного партнера танцовщицы: оно то наступало на нее, то временно отходило в сторону, чтобы собраться с силами, а она тянула к нему руки, уворачивалась, вскакивала на гребень и падала, позволяя языкам волны пробегать по ее маленькой груди. «Лилии» отталкивали от подруги назойливые волны и одна за другой погибали в белой пене, так что под конец представления все шесть лилий бессильно качались на волнах, позволяя морю то выносить себя на песок, то утаскивать прочь от берега. Танцовщица, изнуренная набегами любовника, отдалась ему: повернувшись к зрителям красивой напряженной спиной, она раскинула руки и приняла на себя гигантскую волну. Ее окатило с головой. Море, точно понимая смысл представления, взревело торжествующе и мощно, а девушка закричала и выгнулась, открыв публике свое запрокинутое лицо с распахнутыми яркими глазами.
Музыка, сопровождавшая этот танец, пронзительная флейта, слилась с криком танцовщицы и смолкла. «Лилии» ожили и выбежали на берег. Загремели аплодисменты.
Чуть позднее Лебовера со своими девушками праздновал успех в маленьком кафе на пляже. Им приносили пахнущие йодом морские деликатесы и кислое, сильно разбавленное ледяной водой вино. Лебовера, с гладкими жирными боками, смуглый от солнца, брал толстыми пальцами запеченных в тесте креветок, опускал их в томатный соус и отправлял в рот. Одна из девушек задумчиво наигрывала на флейте. «Купальщица» в полупрозрачном сером платье, прилипшем к мокрому телу, тянула вино сквозь зубы, и красные капельки блестели на ее губах.
— Они здесь, — сказал не то хозяин заведения, не то кто-то из прислуги, и под навес заглянул молодой мужчина. У него был тонкий подбородок, изящный нос с горбинкой и небольшие черные глаза. В полумраке Лебовера не видел, как тот одет, но, судя по манерам вошедшего, не сомневался: очень богато и сдержанно.
— Господин Лебовера, — заговорил пришелец, — мне нужно сказать вам несколько слов наедине. Впрочем, вы вправе отказаться.
После этого он бегло огляделся по сторонам, как будто ожидал, что девушки поднимутся с места и выйдут. Однако Лебовера заворочался, обтер пальцы о салфетку и встал сам.
— Я редко отказываюсь, — проговорил он, улыбнувшись каждой из девушек, после чего двинулся к выходу. Всей своей гигантской тушей Лебовера напирал на хрупкого незнакомца, так что со стороны казалось, будто он вытолкнул того наружу.
Оказавшись на берегу, под светом луны и раскачивающихся на ветру фонарей, они рассмотрели друг друга. Лебовера видел человека знатного, привыкшего к власти, а тот увидел веселую гору жира, увенчанную хитрой улыбкой.
— Как я понимаю, это ваше первое представление? — сказал незнакомец.
— Мне проще разговаривать, если я знаю, с кем, — ответил Лебовера.
— Гоар, королевский кравчий, — сухо представился чужак. — Вам разве не сообщили?
Лебовера повел плечами, не собираясь обсуждать эту тему.
— Придворный! — сказал он. — Забавно.
Гоар сузил глаза.
— Быть придворным интересно, почетно, трудно, сложно, но вовсе не забавно, — ответил он.
— Благодарю за откровенность. Да, это наше первое представление.
— И у вас, разумеется, уже разработаны идеи других представлений?
— Наверное, если я хочу зарабатывать этим деньги, — беспечно ответил Лебовера. На самом деле он еще не знал толком, чем будет заниматься.
Гоар сказал, глядя вдаль, на пляшущие гирлянды огней Изиохона:
— Давайте прогуляемся. Я хочу сделать вам несколько предложений...
В ту ночь Лебовера поступил на королевскую службу и никогда не жалел об этом. Отныне ему принадлежал маленький водоем и фонтан на одной из небольших площадей недалеко от королевского дворца, и раз в году, на ежегодном празднике, Лебовера показывал жителям столицы новый танец, в котором участвовали девушки, юноши, струи воды, цветы, факелы, лепестки и веера. Случалось, у королевского кравчего возникала в Лебовере надобность, и тогда он присылал в Изиохон верных людей, а Лебовера, прочитав письмо и отправив его в огонь, оставлял «Тигровую крысу» на попечение служанок и куда-нибудь уезжал.
Отлучки хозяина продолжались недолго, и об их целях и смысле никто никогда не спрашивал.
Лебовера всегда был снисходительным хозяином и не устраивал своим слугам сцен из-за разбитой посуды или подгоревшего жаркого. Он не прощал только одного: отсутствия таланта. Его танцовщицы переходили из «Тигровой крысы» в богатые театры, встречали богатых покровителей, выходили замуж, начинали увлекаться ремеслами и открывали собственное дело... Так или иначе, почти все они рано или поздно оставляли Лебоверу, но между ними навсегда сохранялись добрые отношения.
Лебовера никогда не испытывал недостатка в людях. Он приводил к себе уличных попрошаек, платил штрафы за пойманных воришек и несколько раз даже связывался с малолетними проститутками. Все эти юные люди работали на него в харчевне и учились музыке, танцам, стихосложению. Одни управлялись с веерами, гоняя по воздуху лепестки так, чтобы те складывались в калейдоскопические узоры; другие жонглировали горящими факелами и фехтовали струями воды; иные умели пускать ленту извиваться и оплетать тело танцовщицы.
Среди детей редко встречались никуда не годные, но если Лебовере случалось ошибиться в человеке, он попросту выставлял его за порог, снабдив пирогом, вареными яйцами и парой монет.
И девушки, и юноши время от времени становились возлюбленными Лебоверы, но и те и другие неизменно покидали его. Ему нравились непрерывные перемены в своем окружении. Лебовера боялся постоянства еще больше, чем одиночества. Он был центром крошечного, вечно вращающегося мирка, создателем его и направляющей силой. Где-то в мире жили внебрачные дети Лебоверы, о которых он ничего не знал, кроме того, что они существуют. В большом столичном банке хранилось его завещание: «Тигровая крыса» и все деньги, какие найдутся на момент смерти Лебоверы, предназначаются любому из его детей, если тот захочет владеть наследством такого отца, каким был Лебовера, и сумеет доказать свое происхождение от него.