— Хотелось бы знать, — перебил Пиндар, морща лоб с таким видом, будто вынужденно прерывает болтовню ребенка, случайно забежавшего в гостиную к взрослым гостям своих родителей, — да, весьма хотелось бы знать, откуда у простого телохранителя столько опыта в производстве и потреблении прекрасного? Или, прошу меня простить, вас специально обучали эстетике? В таком случае, просветите нас, какой именно школы эстетической теории вы придерживаетесь: Филостратима или, может быть, Осоньена? Но если так, то потрудитесь пояснить для собравшихся здесь невежд, в чем заключается между ними принципиальная разница?
— Да, мне рассказывали, что академические споры способны вызвать страсти, каких никогда не увидишь ни в казарме, ни в борделе, — проговорил Элизахар задумчиво. У него был такой вид, словно предмет спора занимал его куда меньше, нежели реакция собеседника.
— Что ж, остается только поблагодарить уважаемого оппонента за то, что он так конкретно очертил круг своих университетов, — сказал Пиндар. — Бордель и казарма, несомненно, в состоянии научить юношу всем премудростям эстетики, которых лишен наш скромный академический курс.
— Да брось ты, — вступился Гальен. — Ты бесишься только потому, что твои последние стихи «Во славу гниения капусты» никому не понравились.
— Почему же? — заговорила из своего угла Софена. — Лично я нашла их весьма оригинальными.
— «Оригинальными»! — Пиндар покраснел так, словно Софена произнесла какую-то непристойность. — Впрочем, все, что здесь говорится, способно лишь польстить мне. Если стихи вызывают всеобщее возмущение, значит, они хорошие. Во всяком случае, я работал не зря, когда выражал мысли...
— Чьи мысли? — осведомился Гальен.
— Мои! — рявкнул Пиндар. — Впрочем, если некоторым ограниченным умам они недоступны...
— А чему тут быть доступным? — удивился Гальен, слишком демонстративно, чтобы это было искренним. — Ну, воняет гнилой кочан. Какая-то там шелковистость прикосновений распадающихся листьев...
— На самом деле это была шутка, — громко прошептал Эгрей на ухо Маргофрону. Тощего Эгрея всегда смешили страсти, то и дело принимавшиеся бушевать вокруг чисто теоретических вопросов.
Софена устремила на Эгрея негодующий взгляд.
— Можно, конечно, считать эти стихи шуткой. В таком случае, это очень горькая, очень глубокая шутка. На грани истерики.
— В искусстве нет места истерикам, — объявил Гальен. — Читатель может рыдать над стихами, зритель — над картиной, но сам творец обязан оставаться холодным.
— Не согласна! — прошипела Софена. — В данном вопросе ты примитивен. Как, впрочем, и любой мужчина.
Гальен пожал плечами:
— Нелепо было бы отрицать: увы, рожден с некоторыми специфическими свойствами организма, которые неизбежно относят меня к полу номер два.
— Не кривляйся, — сказала Софена холодно. — Ты понимаешь, что я имею в виду.
— Не совсем, — признался Гальен.
Но девушка не удостоила его объяснений.
— Бытие обладает свойством непрочности, и в самый момент распада оно одновременно и отвратительно и невыразимо притягательно, — проговорил вдруг Элизахар.
Пиндар посмотрел на него не без удивления.
— К чему вы это, почтенный?
— Я сформулировал основную мысль вашего стихотворения, — ответил Элизахар. — Вы не согласны? Впрочем, не дерзну приписывать это толкование исключительно своей скромной персоне. Госпожа Фейнне обсуждала со мной ваше произведение.
— Ей понравилось? — удивился Гальен.
Продолжая смотреть на Пиндара, телохранитель медленно покачал головой.
— Если быть совсем честным, то госпожа нашла стихи отвратительными, а саму мысль — мелкой и тлетворной, — признал он, почти опечаленный.
Пиндар залился густой краской. Софена громко произнесла:
— Госпожа Фейнне — слишком утонченная натура, чтобы воспринимать подобные истины. Впрочем, лично я нахожу похвалу гниению чересчур демонстративной. Следовало бы говорить, скорее, о стремлении сильной личности подавить более слабые. Это было бы, по крайней мере, более честно.
— Подавить их в капусту, — вставил Гальен и громко захохотал над собственной остротой.
Софена пронзила его жестким взором.
— Не смешно!
— Не академично, — поддержал ее Эгрей, посмеиваясь.
Пиндар вскочил.
— Я не понимаю, что делают слуги за столом, где собрались свободные граждане.
Элизахар невозмутимо пожал плечами.
— Уверяю вас, мой господин, я такой же свободный человек, как и вы. Не вижу причины, по которой мне бы возбранялось посещать этот кабачок.
— Пусть он уйдет! — потребовал Пиндар, взывая ко всем вместе и ни к кому в отдельности.
— Почему? — спросил Ренье.
— Он не студент, — сказал Пиндар.
— Да тут полно людей, которые не являются студентами, — возразил Ренье. — Хотя бы господа офицеры.
— Я потребую у хозяина, чтобы он вывесил запрещение входить сюда прислуге! — продолжал кипятиться Пиндар-Еретик.
— А пока запрещения не вывешено, я, пожалуй, останусь, — сказал Элизахар и снял с подноса проходившей мимо служанки еще одну кружку пива.
Ренье покосился на него. Телохранитель Фейнне вызывал у него смешанные чувства. Этот человек постоянно находился возле девушки и, наверное, знал о ней все. Обычно подобные люди почти не обладают ценностью сами по себе: если они и вызывают интерес, то исключительно в связи с госпожой, и никак иначе. Однако Элизахар — довольно дерзко, если вдуматься, — позволял себе иметь и собственную жизнь и даже представлять собой некую личность с особенным мнением.
С раннего детства Ренье был приучен обращать пристальное внимание на слуг и телохранителей: этого требовала от мальчиков бабушка.
«Сколько раз случалось, что знатный и храбрый человек погибал лишь потому, что оказывался недостаточно внимательным к прислуге, к нижним чинам, к какому-нибудь совершенно ничтожному солдатику», — говорила она и всегда приводила какой-нибудь новый пример.
«Присматривайтесь к тем, кто подает вам питье, кто приносит к вашей постели умывание, кто следит за чистотой ваших сапог и кормит вашу лошадь, — наставляла она. — Они должны вас любить, иначе ничто не помешает им в один прекрасный день предать вас».
«Но почему кто-то непременно должен предавать нас, бабушка?» — изумлялся Ренье.
Эмери, более проницательный, помалкивал. Он, в отличие от младшего брата, всеобщего любимца, хорошо понимал: далеко не все, с кем сталкивает нас судьба, приходят в восторг от самого факта нашего существования.
Бабушка не стала ничего растолковывать. Просто повторила несколько раз: «Всегда будьте внимательны к слугам, своим и чужим. Даже к трактирным».
И вот сейчас Ренье разглядывал Элизахара и пытался понять, кем тот был прежде, чем оказался в услужении у слепой девушки из знатной семьи. Наверное, солдатом, решил наконец Ренье. Может быть, сержантом. Держится уверенно и умеет осадить собеседника, если тот начинает кипятиться.
Разговор вернулся к «концепции безобразного». Несколько человек, в том числе и Софена, отчаянно доказывали право «безобразного» на существование — наравне с «прекрасным».
— Никто еще не нашел объективных критериев, позволяющих определить, что данная вещь является прекрасной, а данная — безобразной! — уверяла Софена. — Объективного критерия попросту не существует!
— Зато существует самый обыкновенный хороший вкус, — заметил Гальен.
— Только не у тебя! — огрызнулась Софена.
— Как сказать. — Гальен явно решил не сдаваться под напором девушки. — Я руководствуюсь теми критериями, которые выработаны человечеством за века существования Королевства. Например, одежда.
Софена сразу напряглась. Она всегда одевалась только в черное, потому что так выглядела аристократичнее. Во всяком случае, по ее мнению. Ее густые темные волосы отнюдь не дружили с гребнем и буйными прядями падали на широкие крепкие плечи. С лица Софены не сходило недовольное выражение. У нее было ужасно много забот с этим несовершенным, глупо устроенным миром.