— Горькую весть вы обрушили на меня… Не могу я молчать… Наверное, я все-таки счастливый человек, — с тревожной надеждой рассуждал Скворцов. — Благодарю судьбу, что дожил до сегодняшнего дня и могу рассказать следователю по особо важным делам о Дмитрии Николаевиче Ярцеве. Не верю, понимаете, не верю! Может, там однофамилец? Хорошо, что вы меня нашли. Вы хотите побольше узнать о Ярцеве? Я вам про войну расскажу. Думаю, будет полезно.
В эту теплую ночь, томительно долгую и печальную, впервые все время горел свет в комнате санатория, где жил Скворцов.
Он говорил тихо, иногда умолкал, задумчиво хмурил лоб, вспоминая события давних лет.
— На фронте все на виду: кто смел, а кто оробел. И вот случилось, что я сам попал к Ярцеву под нож. От ран бог миловал, а от аппендицита не уберег. Знаете, было даже неловко признаться, из-за чего в госпиталь попал. Хотя мудрая санитарка Мартьянова считала: раз штатская хворь прицепилась, значит, скоро конец войне. Но до той победной поры еще далеко было… — Скворцов вытер капельки пота со лба и продолжал: — Все обошлось. Вскоре я снова был в строю. Но доктора Ярцева из виду не потерял, то и дело слышал о нем. Его, между прочим, окрестили Сивкой-буркой. Под «Пупсиком мы отходили, несли потери. Так он впрягся в телегу и вместе с медсестрой вывез четырех раненых. Потом был случай — выговор ему влепил. Шофера моего — он на «виллисе» ездил — истребитель атаковал. Ногу прошил. Я звоню и санбат, спрашиваю: где Ярцев? А мне докладывают: «Он с санитарами на передовую уполз, раненых подбирать». Ну, думаю, я тебе покажу! Приказал: «Немедленно прислать на КП». Приходит — еле живой от усталости. Я говорю: «Твое дело — операционный стол, людей штопать! А ты что? Попадешь снайперу на мушку, где я хирурга возьму? Они на вес золота!» Распекаю, а он вздыхает, морщится. Вижу — не согласен. «Ну, скажи, я не прав?» Отвечает: «Нет, все правильно. Только у каждого, кроме обязанностей, есть и свой долг. У кого маленький, у кого побольше, но у каждого свой». Я эти слова запомнил. Потом дважды Дмитрий Николаевич участвовал в десанте. Про первый я узнал с опозданием, про второй — накануне. И приказал — запретить! Передали ему приказ. Думаю, все в порядке. Где там! Ушел с десантниками… Пришлось опять распекать. «Долго ты в герои будешь лезть? Если достоин — Звездочка сама тебя найдет! Ты скажи — кому на тебя жаловаться: отцу, матери, жене? Может, найдется управа на твою голову, ежели комдив для тебя ноль без палочки!» А он говорит: «Никого нет, один я». Не знаю почему, но я тогда вспомнил его слова: «У каждого свой долг», и спросил: «Тебе очень нужно лезть под пули?» Он, не задумываясь, ответил: «Нужно!» Мне показалось, что в его глазах мольба, что ли… Когда он уходил, лицо его просветлело. Таким Ярцев был на фронте.
Скворцов выдохнул, словно поставил точку.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
До отправления поезда Москва — Берлин оставалось двадцать две минуты.
Вдоль состава у распахнутых дверей вагонов чинно стояли проводницы в фирменных черных костюмах. Они с достоинством ожидали пассажиров.
Дмитрий Николаевич и Елена вошли в купе.
Крахмальной белизной сверкнула салфетка, покрывавшая столик, и сразу чем-то напомнила операционную.
Мысли мгновенно увели его в неведомую немецкую больницу, и он увидел себя там, перед стеклянной дверью, на которой нарисованы три красных круга. Они пламенели, как огонек светофора, запрещающий вход.
— О чем думаешь, Митя? — спросила Елена, заметив его остановившийся взгляд.
— Чушь всякая лезет в голову… Пойдем на воздух.
Они вышли из вагона и стали прохаживаться по платформе, где с каждой минутой становилось все суетливее.
— Ты почаще звони! Нет, лучше сообщи телефон в гостинице. Я сама буду вызывать. Ладно, Митя?
— Хорошо. Интересно, кто со мной в купе поедет?
— Какая разница?
— А вдруг — прекрасная дама?
— От души желаю тебе такой спутницы.
— Вот как! Раньше, Леночка, ты все-таки ревновала.
— Значит, поумнела, Митя. К старости поумнела.
Прибежал чуть запоздавший Останин. Он был в приподнятом настроении.
— С удовольствием бы сам прокатился! — сказал он. — Когда попадаю на вокзал в роли провожающего, завидки берут!
— Скоро угомонишься, бродяга? — Елена по-детски радовалась веселой болтовне.
Останин передал Ярцеву бутылку коньяка, посоветовав опустошить посуду с немецкими коллегами и непременно передать им, что непутевый друг загадал на этот сувенир. Потом с ухмылкой вспомнил о покупке ваксы — чтобы солнце играло в его начищенных штиблетах.
— И еще, Митя, — сказал Останин, — тебя станут спрашивать, в чем секрет твоего мастерства. На этот случай предлагаю байку. Был один капитан дальнего плавания. Каждый раз перед выходом в рейс он поднимался на капитанский мостик и заглядывал в какую-то бумажку. Как в молитвенник. Все знали про этот ритуал, но никто не ведал, что написано в бумажке. Капитан умер в одночасье. Решили узнать его секрет, вынули таинственный листок. Там было написано: «Впереди — нос, позади — корма». Вся капитанская премудрость. Воспользуйся.
Ушел поезд. Останин проводил Елену домой.
— Для меня не припас новостей? — спросила она по дороге. — Может, найдется пять строчек?
— Теперь мы уравнялись. Ты знаешь все. Пожалуй, даже больше. Ты рядом с ним.
— Как там все будет? — вздохнула Елена.
— По-моему, этот вопрос возник очень давно. Когда Митя приступил к первой операции. Ты слышишь меня, Лена? — Он почувствовал ее тревожную растерянность.
Елена молчала.
— Сколько раз с той поры он мысленно произносил слова: «Жизнь хирурга — непрерывный бой».
— Но… Ты только представь… Если… Ведь это же особый случай!
Останин прервал ее:
— В тот самый момент, когда Митя взял себя в руки и решил ехать в Берлин, случай утратил свою особенность. Он стал для него очередным боем… Почему ты не веришь? Разве профессор Ярцев может провести операцию ниже уровня своего мастерства?
— Только не стервенись, Андрей. Я готова к самому худшему.
— Вот! Вот! — воскликнул Останин. — Уже приготовилась к худшему! Если Митя не будет уверен в себе, он не переступит порога операционной!
— Но это будет поражением.
— Не надо, Леночка, до схватки говорить о ее исходе! Неужели профессор Ярцев рискнет жизнью человека?
— Никогда, — почти шепотом произнесла Елена.
— Все! Круг замкнулся. Ответ найден! Один мужественный шаг дороже потока слов. Митя сделал этот шаг. Я говорю с тобой и чувствую, что все мои слова причиняют тебе боль. Но я не могу лгать. Я сам прохожу через горе. И если уж хочешь знать, то ставлю свое «друг» рядом с твоим «жена».
Елена не сразу оценила признание Останина. Что-то смутное пронеслось в ее сознании, кольнуло самолюбие и женскую гордость, но вдруг она с пронзительной ясностью обнаружила величие простого, будничного понятия — друг. Господи, подумала она, — а ведь мог Останин дрогнуть перед шквалом… Ведь мог? И она расплакалась от прилива чувств, благодарная Останину, который ничего не совершил, а только остался добрым человеком.
Марина еще не спала. Услышав щелчок замка, вскочила с постели и, накинув халатик, вошла в столовую.
— Проводила папу?
— Все хорошо.
— Почему так поздно?
— Останин уговорил пройтись.
— Хочешь спать?
— Нет.
— И мне не хочется.
Елена Сергеевна рассказала, как балагурил Останин, провожая отца.
А Марина, слушая, улавливала волнение матери и все хотела и не решалась спросить, не скрывает ли та что-нибудь, но промолчала, понимая, что услышит обычное, вроде «все нормально» или «тебе почудилось». И тогда вспомнила разговор с отцом.
— Однажды папа рассказывал, как во время операции ощутил усталость и потерял остроту восприятия. Тогда он отошел от столика и попросил стакан чая. Почти сорок минут он просидел в предоперационной комнате и пил чай. Я запомнила его слова: «В жизни наступает момент, когда следует разобраться, что к чему». Папа этот момент назвал: «Пора стакана чая». — Марина прижалась к плечу матери. — Мне кажется, что у папы сейчас пора стакана чая. Папка стал совсем другой… И дом наш, где бывало столько людей, опустел. Ну скажи, что это не так, что я ошиблась. Только скажи правду, мама!