Только когда я ощутил полную безвыходность ситуации, Данини подняла глаза. Огромные, осененные золотистыми ресницами, влажные глаза хищника.
Женщины встретились взглядами. Эмоции Данини взметнулись вокруг неё, как змеи.
Задело и меня. Я вздрогнул — меня встряхнуло всего, до самых костей.
И тишина…
И две неподвижные фигуры глаза в глаза.
Первый раз я видел, как это бывает у женщин. Настоящий поединок. Без смеха и шага назад.
Данини мягко и нежно заглатывала старушку Аминатэ. Оплетала. Втягивала её в мир своих иллюзий. Шаг за шагом перекрывала пути к отступлению.
— Зачем? — проскулила зажатая в угол тётка.
Она зажмурилась и протянула руки ко мне, прося о помощи.
— Я не уверен, что парень сказал мне всё, — ответил я вместо Данини, чтобы не мешать ей и не ломать настрой. — Я плохо владею техникой осознанного восприятия, но меня что-то не отпускает без этого разговора. Что-то осталось между ним и мной недосказанное.
Между ним. Им. Имэ…
Аминатэ открыла рот, пытаясь отказать мне, но звуки не подчинялись ей.
— Ты будешь молчать, — кивнула Данини, равнодушно глядя на ее потуги. Лицо эйнитки в сосредоточении транса потеряло всю свою мягкость, глаза стали стеклянными, страшными. — Молчать до тех пор, пока не скажешь то, что хочу я. Год. Два. Десять. Ты видишь — твоё тело согласно со мной. Оно подчинилось мне. Я права. Ты знаешь, что дядя его совершил злое. Ты должна это исправить, иначе я лишу тебя речи.
Тётка схватилась за горло, и слёзы побежали по её лицу.
— Говори, — приказала Данини.
— Мальчик не знает совсем ничего!
Аминатэ закрыла руками лицо. Морщинистые руки скрыли слёзы. Сколько ей? Лет сто? Двести?
— Ты врёшь!!! — Данини возвысила голос.
Даже я ощутил петлю на горле. Девушка работала жёстко. Это со мной она только шутила.
Хэд…
— Нет! — сдавленно просипела Аминатэ. — Он вам сказал всё! Больше, чем всё!
— Мы не будем его пытать. — Я поднял ладони, пытаясь успокоить женщину. — Не причиним вреда. Если бы мы не хотели ему помочь, то не вернули бы на Суэ. Вы же понимаете это.
Данини чуть улыбнулась, и давление улеглось. Мягко, словно опала волна.
Она видела, что сопротивление сломлено.
— Но зачем его мучить? — всхлипнула Аминатэ. — Он и так всё время плачет во сне.
Мне хотелось её утешить, но эйнитка покачала головой. Она не спешила с милосердием, и здесь я больше доверял ей, чем себе.
— Нужно убедиться, что мы ничего не упустили, — продолжил я уговаривать тётку Эберхарда. — Не бойтесь, у меня нет ни полномочий, ни желания забирать его у вас. Если бы я имел хоть какие-то данные от разведки, с вами говорил бы Локьё, как глава дома. Но я вижу лишь ускользающую ниточку. И я должен убедиться, что проверил все варианты.
— Может, разговор наведет его на собственные пути, — кивнула Данини, ещё больше ослабляя психический пресс. — Я ручаюсь, что он не причинит вреда мальчику. Я останусь с тобой, пока они говорят.
Аминатэ сжала в кулаки тонкие белоснежные пальцы.
— Но я не хочу!
Это была её последняя волевая «судорога».
Пальцы ослабли. Аминатэ Мэдар обвисла в кресле, словно лишённая костей.
— Пусть тогда решит мальчик? — предложила Данини. — Дай ему сделать выбор и стать мужчиной.
Эберхард сам вышел ко мне в сад. В каком-то заморочено-сложном белоснежном костюме, с причёской, как у аристократов. Похожую носил Энек Анемоосто, бедный неудачливый наследник дома Аметиста, с которым мы когда-то познакомились на Карате.
Сад был великолепен. Мраморные дорожки. Скульптуры из цветов, подсвеченные, словно огромные плафоны. Беседки, выращенные из кустарника.
И мальчишка, разряженный, как марионетка в алайском театре Кон-бо.
Нам обещали не мешать, но я знал, что и наблюдают, и подслушивают.
Я сидел на деревянной скамье-корне, живой, растущей так замысловато, что и не отличишь от вырезанной из дерева. Эберхард подошёл, встал рядом, старательно глядя в сторону.
— Я ничего больше не знаю, — сказал он. — Дядя не навещал меня даже во снах. Ему теперь нет смысла искать моего общества. Регентом стал другой. Я получил уведомление о формальных намерениях. Это значит, что новый регент не собирается общаться со мной до совершеннолетия. Я им пока не нужен ни живой, ни мёртвый. Пасьянс сошёлся. Теперь дядя будет вынужден найти надёжное убежище надолго. Может быть, вы, имперцы, правы, полагая, что он мерзавец, но он не дурак.
— Ну, да, — согласился я. — Это я — дурак.