Берега Потомака заросли жестким, как щетка, кустарником; суша, не обрываясь, гладко подходила к самой воде. Река, разливаясь, добиралась до корней деревьев. Даже птицы планировали на уровне глаз летя в сторону Атлантики или на запад, в глубь лесов. Когда-то она бегала по берегу заброшенного канала, шлюзы которого были закрыты уже лет сто. Деревянные балки разрушались водорослями, а в запертой воде сновали тысячи крошечных рыбок. Они тут и родились, решила она тогда, вглядываясь в воду с высоты. Каким глухим было это место, даже тогда. Заброшенным. Теперь здесь водились только самые прожорливые живучие существа: сойка, крыса, рулившая на плаву хвостом. И все они были беззвучными, кроме разве что сойки, да и та, прежде чем крикнуть из зарослей ежевики, должна была удостовериться в своей полной безопасности. Вирджиния шла с матерью по треснувшим доскам канала. Когда они дошли до железнодорожного пути — его скрывала трава — и наткнулись на шпалы, мать разрешила ей идти по колее: поезда не ходили, или их было совсем мало. А если бы и появился поезд, она услышала бы его за час. Рельсы шли под корявыми деревьями, а потом пересекали ручей. Вода под эстакадой была грязно-коричневой, мутной, застойной.
— Если появится поезд, — говорила мать, переводя Вирджинию через эстакаду, — можно будет прыгнуть в воду.
Ступая широкими шагами, мать довела ее до другого берега. Там снова пошли деревья.
— Здесь воевали, — сказала мать.
Тогда Вирджиния очень смутно понимала это — ей было восемь или девять лет. Она представляла себе какую-то войну, без людей, какие-то бои в кустах ежевики. Потом мать рассказала ей о Потомакской армии. Один из дедов сражался в армии Макклеллана в долине Шенандоа. Ее они увидели тоже: горы Голубого хребта и саму долину. Они проехали всю долину на машине. Горы высились островерхими конусами, каждый стоял отдельно от других. Можно было видеть машины на их склонах, взбиравшиеся по серпантину к вершинам. Она боялась, что ее тоже туда повезут. Через некоторое время так и случилось. В свое время семья ее матери перебралась в эти места из Массачусетса, и, когда они ехали через долину, лицо матери оставалось невозмутимым, но глаза как-то жутко потухли. Она молчала всю дорогу. Все вокруг были в восторге от поездки, от полей за окном, от развернутых на коленях карт, от соков и лимонадов, и только мать сидела, отгородившись ото всех молчанием. Отец же притворялся, что ничего не замечает.
Мать все-таки поселилась в Мэриленде, купила двухэтажный каменный дом с камином и стала считать себя принадлежащей к местному сообществу. Город оказался спокойным. На закате по улицам маршировал оркестр из Учебного манежа Гвардии. Его шумно приветствовали дети, в том числе и Вирджиния. Мать же оставалась дома — читала в очках, куря сигареты. Это была довольно полная, но крепкая уроженка Новой Англии, которая жила в городе южанок — все они были ниже ростом, говорливее и куда громогласнее. Вирджиния помнила, как голос матери перекрывался резкой речью мэрилендцев, и за те почти двадцать лет, что они прожили в Мэриленде, вплоть до этой осени 1943 года, манеры и привычки матери нисколько не изменились.
— Давай остановимся, — предложила она Роджеру Линдалу.
— Это Рефлекшн-Пул[7], — сообщил он ей.
Она засмеялась, потому что он ошибался.
— Это не он.
— Ну как же. Вон, там вишни растут. — В его глазах приплясывал невинный огонек лукавства. — Он самый.
Он убеждал ее, дружески просил поверить ему на слово. Да и какая разница?
— Ты будешь моим экскурсоводом? — улыбнулась она.
— Ну да. — Он напыжился, но продолжал поддерживать шутливый тон. — Так и быть, покажу тебе эти места.
Это место, Приливной бассейн, принадлежало ей. Частица ее детства жила здесь. И она, и ее мать любили Вашингтон. После смерти отца они ездили сюда вдвоем, обычно на автобусе, шли по Пенсильвания-авеню к Смитсоновскому институту или Мемориалу Линкольна, гуляли у Рефлекшн-Пула или вот здесь, особенно часто здесь. Они приезжали в столицу на цветение сакуры, а как-то раз были на катании крашеных яиц на лужайке перед Белым домом.
— Катание яиц, — произнесла она вслух, когда Роджер припарковался. — Его, кажется, отменили?