Олигер Николай Фридрихович
Пруд
Николай Олигер
Пруд
Под самой усадьбой, подходя вплоть к цветникам и большому фруктовому саду, лежала когда-то широкая болотистая котловина, заросшая ивняком и камышами. По вечерам и в пасмурные серые дни всегда держалась над этой котловиной пелена плотного сырого тумана, унылого, как погребальный саван, и отравлявшего цветники запахом застарелой гнили. Котловину тесным кольцом окружили холмы, и только к югу разрывал это кольцо глубокий, с крутыми глиняными стенами, овраг, сквозь который весною бурным потоком бурлила снеговая вода, а летом и осенью стекал едва заметный, скрытый в камышах, ручеек. И было так с давних времен, может быть, -- испокон века.
Прадед Ивана Евграфовича, отставной бригадир Евграф Степанович Пшеницын, считался у соседей вольнодумцем и любителем широких затей и, кроме того, страдал застарелым ревматизмом. Вечные туманы, сырость и гниль, ложившаяся на усадебные постройки зеленым налетом, должно быть, порядком ему надоели. Пробовал он осушить котловину, избороздив ее вдоль и поперек целой сетью канав, но, должно быть, делом заведовал плохой гидротехник: болото не просыхало, и гнилые туманы поднимались по-прежнему. Тогда Евграф Степанович придумал другую, более удачную меру: чем быть болоту, так пусть лучше уж будет озеро. Сказал -- и сделал.
Подневольные крепостные руки загородили овраг огромной, облицованной плитняком насыпью. Дело это стоило неисчислимых трудов и не одной рабьей жизни, -- но Евграф Степанович был настойчив и довел его до благополучного конца. На месте ржавого болота после первой же весны зародился огромный, глубокий, с прозрачной и свежей водою пруд. И прежние гнилые туманы поредели, тянулись теперь по зорям легкой радужной дымкой, а ночью светло и кругло отражался полный месяц в темной глубине. Между цветником и садом построили над озером легкую, в китайском стиле, беседку; и, сидя в этой беседке, правнук старого вольнодумца, надворный советник Иван Евграфович Пшеницын ловил теперь размножившихся с прадедовских времен диковинных карпов и карасей. А у беседки, на тонкой стальной цепи, покачивалась лодка, хитро размалеванная желтым и синим.
Иван Евграфович теперь и сам уже готовился если не в прадеды, так в деды: старшая дочь в прошлом году вышла за земского начальника. Осталось в дому детей еще двое: младшая Женя, только что покончившая с институтом, и реалист Евграфик. К Евграфику взяли на лето репетитора Качугина, студента с последнего курса математических наук.
Хорошее выдалось лето. Так было хорошо на заре, над прудом, что хотелось и плакать, и смеяться, -- и совсем тонкий, как радостная фата счастливой невесты, поднимался над водой вечерний туман. Наливались в саду тяжелые, сочные яблоки и алела вишня. А Иван Евграфович, сидя с удочкой в китайской беседке в бесконечно длинные свободные часы, которых у него было в сутки двадцать четыре, думал о рыбьих привычках и о срочных платежах в банк, о новой окраске беседки и о том, что хорошо было бы теперь вернуть обратно все, давно распроданные, дедовские угодья.
Женя с репетитором катались по пруду в размалеванной лодке, и Женя, опустив шнурки руля, говорила:
-- Вы думаете, мне не хочется в консерваторию? Но папа и так перебивается из последнего, а содержать себя самостоятельно я не могу.
Репетитор Качугин размашисто, но старательно греб, глядя, как разбегается из-под весел жемчужная пена, и отвечал негромко:
-- Не нужно бояться бедности. Если вы чувствуете в себе талант, то должны пробиваться вперед.
В старом помещичьем доме бродила по привычным комнатам тонкая и серая, как проклятая смоковница, жена Ивана Евграфовича, считала сахар, развешивала кухонное масло по осьмушкам и ворчала на Евграфика:
-- Оба вы бездельники, со студентом. Ведь не сором платим, а деньгами. Почему арифметику не учишь?
Евграфик надувал щеки и гудел трубой. Потом отмахивался, как от комара:
-- А сама-то ты знаешь арифметику? Тоже... Мы и так уже до сложного тройного правила дошли...
За последнее время рыба у Ивана Евграфовича клевала что-то плохо. Однажды рыбачил он со студентом и, вытащив большую, жирную плотву, вдруг принялся яростно топтать ее каблуками. От рыбки осталось на полу беседки только мокрое место да серебряные чешуйки.
-- Что это вы так? -- удивился студент. -- Рыба, как будто, не ядовитая.
Иван Евграфович объяснил:
-- Вреднее нет этой гадости, -- где караси водятся. Караси икру мечут, а плотва следом ходит и жрет. Это мне мужики по злобе напустили. Из Завирушки привезли, за пятнадцать верст. Вот ведь какие злодеи, а?!