История Германии при Вильгельме II как известно становится весьма захватывающей, драматической историей блеска и нищеты, высотного полета и падения, но мы здесь рассматриваем не историю Германии, а историю Пруссии, и тут мы находим себя, когда достигнута эпоха Вильгельма, в затруднительном положении: ибо вдруг нет больше никакой прусской истории; что было некогда историей Пруссии и что в империи Бисмарка еще представляло определенный контрапункт к немецкой истории, в период времени между 1890 и 1914 годами стало несущественной провинциальной историей. Не то чтобы Пруссия, в особенности западно-немецкая Новопруссия, в которой располагались большие, ныне мощно расцветавшие немецкие индустриальные районы, были отлучены от процесса расцвета мощи Германии при Вильгельме: от индустриальной экспансии, от строительства флота, от "мировой политики". Просто теперь все это не имело ничего общего с Пруссией, с прусским государством, с прусскими традициями. И если есть еще что достойного упоминания о Пруссии в эту эпоху, так это поразительный процесс скрытого отмирания и внутренний раскол. Испытанная сила интеграции прусского государства теперь явно ослабела. Западно-германская Новопруссия восторженно принимала участие в подъеме Германии при Вильгельме, она ощущала себя при этом освобожденной и окрыленной. Но в "Старопруссии", Пруссии 1772 года, в юнкерской и крестьянской стране к востоку от Эльбы, которая в индустриальном государстве Германия неожиданно оказалась пониженной до статуса бедного родственника, вспомнили об утраченном праве первородства, начали культивировать собственный стиль поведения, впали в болезненную, ворчливую и брюзгливую словесную фронду по отношению к новому немецкому бытию, к пышности, к богатству, к мании величия. Кайзер, который столь явно забыл, что он собственно должен быть королем Пруссии, тоже не способствовал смягчению этой критики со стороны юнкерства. Можно понять эту критику. Действительно, в Германии Вильгельма было немало неприглядного хвастовства и чванства выскочек, от которых выгодно отличались старопрусские скромность и солидность. Прусские юнкерские офицеры и солдаты из крестьян действительно некогда поставили на ноги удивительное государство, а без этого государства не было бы Германской Империи, которая нынче столь высокомерно подминала его по себя. Как же это случилось? Разве не прусский премьер-министр собственной персоной наряду с этим должен был быть рейхсканцлером? Теперь вдруг неожиданно рейхсканцлер наряду с этой должностью занимал и должность прусского премьер-министра, в том числе и когда он был баварцем, как князь Хоэнлоэ, или мекленбуржцем, как Бюлов, или отпрыском франкфуртской семьи банкиров, как Бетманн-Хольвег, или снова баварцем, как Гертлинг, или даже членом правящей баденской династии, как принц Макс. Уже стало явно видно, что старая Пруссия, "к востоку от Эльбы [Ostelbien]" — тогда появилось это выражение, — в Германской Империи, которая существовала благодаря ей, в короткие десятилетия превратилась в задворки, в провинцию, в "деревню". Да к тому же она жила за счет империи: её производство зерновых поддерживалось рентабельным только за счет высоких защитных таможенных пошлин, что удорожало хлеб для западно-немецких промышленных рабочих, а хозяйства к востоку от Эльбы, несмотря на это, были все в долгах. Бедная старая Пруссия!
Как уже сказано, эта старопрусская досада на империю времен Вильгельма II понятна, и позже, в свете катастрофы 1918 года, в ней видели пожалуй некую высшую мудрость. Если бы империя оставалась по-прусски умеренной! Но при этом упускают из вида, что в этой поздней прусской критике Вильгельма II скрывается также много не свойственной прусскому духу жалости к себе, немало эгоизма, да пожалуй и определенная косность. Вовсе не весь блеск времен Вильгельма II был фальшивым, и не все, что во времена императора пробуждалось к новой жизни — в экономике, в культуре, да и в политике — было плохим. В отношении свободного и широкого расцвета немецкого бытия в эти четверть века между 1890 и 1914 годами постоянное брюзгливое поношение, доносившееся из земель к востоку от Эльбы, звучало не как предупреждающий голос пророка, предрекающего беду, а скорее как сигнал о прусском упадничестве. А как же еще следовало его расценивать, когда в это же время во всех остальных германских государствах перешли к всеобщему и равному избирательному праву, Пруссия же упрямо цеплялась за свое отжившее и ненавистное трехклассное избирательное право из пятидесятых годов 19 века? И не были ли постоянные самолюбование и самовосхищение, которых Пруссия никогда прежде не знала в свои лучшие и сильные времена, по меньшей мере столь же скверны, как и пышность и чванство при Вильгельме II? "В наших верхних слоях общества", — писал Теодор Фонтане с тайной насмешкой в 1898 году, — "царит наивная склонность считать все "прусское" за высшую форму культуры".
Теодор Фонтане был и остается классиком прусской поэзии. Собственно говоря, он не был немцем, среди его предков преимущественно были французы, а был он отпрыском французских колонистов, для которых Пруссия была родиной со времен Великого Курфюрста — но он был пруссаком до мозга костей. Во времена своей юности певец Пруссии, в зрелом возрасте — летописец её войн и побед, её истории. Не существует на немецком языке более прекрасного, достойного прочтения и восхищения исторического романа, чем уже упомянутый "Перед бурей", настоящим героем которого является Пруссия. И в преклонные годы Теодор Фонтане стал прозорливым, скорбным и неподкупным критиком прусского упадничества. "Орёл "Non soli cedit" [65] с пучком молний в когтях больше не мечет их, и воодушевление мертво. Налицо движение вспять, давно умершее должно вновь расцвести. Это не сработает… Старые семьи становятся все популярнее, даже и сейчас. Но они растрачивают и попусту теряют эти симпатии, в которых все же все нуждаются, каждый человек и каждое сословие. Наши старые семейства сплошь и рядом страдают представлением, "что без них ничего не выйдет", что однако весьма ошибочно, поскольку и без них разумеется дела идут. Они не являются более столпами, на которые все опирается, они — это старая крыша из камня и мха, которая пожалуй еще тяготеет и давит, но не может защитить более от непогоды". Эти слова написаны в последнем и самом большом романе Фонтане, "Штехлин", своем прощальном произведении во всех смыслах. Это также прощание Фонтане с Пруссией.
Да, эпоха Вильгельма II, бывшая для Германии временем весны и подъема, для Пруссии была временем осени и прощания, Пруссия сходила вниз, и когда в 1918 году рухнул германский трон — беззвучно и без сопротивления, тем самым подтверждая свою невосстанавливаемость, — в одно мгновение показалось, что Пруссии настал полный конец.
Мы пропускаем здесь Первую Мировую войну, поскольку она не была прусской войной. Австрия, Россия, Германия, Франция, Англия и Америка, вступившие в войну в такой последовательности, — все имели свои причины для войны и военные цели. У Пруссии не было ни причин, ни целей в войне. Но Пруссия заплатила по счету за поражение Германии. Кроме Эльзас-Лотарингии, все германские территориальные уступки были за счет Пруссии: Позен и Верхняя Силезия, Данциг и польский "коридор", даже Северный Шлезвиг. И революция в Германии, последовавшая вслед за поражением, поставила вопрос о существовании Пруссии.
Не только лишь потому, что это была преимущественно западно-немецкая революция, которая охватила Берлин лишь под конец, а в собственно землях к востоку от Эльбы вообще ничего не происходило. Прежде всего по той причине, что Пруссия с династией Гогенцоллернов потеряла важнейший элемент, скреплявший её доселе как государство. Бисмарк, и в этом бывший пруссаком, в своих "Размышлениях и воспоминаниях" высказал положение, что не племенное родство, а династии были основой немецкой особой государственности и неминуемого германского федерализма. Это, если речь идет о Баварии, Вюртемберге, Саксонии и так далее, является довольно сомнительным тезисом, но для Пруссии оно верно. В 1918 и 1919 годах оказалось, что во всех прочих немецких землях остается живым сильное самосознание и без "исконных" династий. Только Пруссия без короля неожиданно оказалась перед проблемой, в затруднительном положении. В определенной степени она не знала, что ей теперь с собой делать; она была теперь совершенно готова свое вхождение в Германию, которое безмолвно происходило в сознании большинства её жителей уже во времена империи кайзера, оформить также и формально.
65
65 Латинский девиз под черным орлом, держащим в когтях молнии, на гербе Пруссии времен Фридриха Вильгельма I, приблизительный перевод "Никогда от солнца не отворачивается "