Таким образом, все в Пруссии так или иначе вело обратно к армии, и теперь мы тоже должны еще раз вернуться к вопросу об армии.
Прусская армия по отношению к количеству населения и к финансовой мощи ее государства была, несомненно, чудовищно непропорциональна, но по количественному составу она естественно была все же меньше армий действительно великих держав: Франции, Австрии и России. То, что она позже не уступала этим гораздо большим армиям — в Силезской войне одной из них, а в Семилетней войне даже всем им трем — указывало на её превосходящее качество. Секрет этого качественного превосходства не разгадан до конца, как тогда, так и теперь. Он лишь частично объясняется исключительной заинтересованностью прусского генералитета в решающем военном прогрессе, какой только был тогда возможен. Несомненно, пруссы были первыми, кто ввел шаг в ногу и заменил деревянные шомпола железными. И пресловутая Потсдамская гвардия, состоявшая из великанов, может рассматриваться с этой точки зрения: в штыковом сражении большая дистанция поражения была естественным преимуществом, и в этом отношении страсть короля-солдата к коллекционированию "длинных парней" возможно была и не только причудой. Но это не все объясняет. Тактика и муштра в прусской армии были такими же, как и повсюду, и также и её дисциплина, хотя и достаточно жесткая, не была жестче, чем где-то еще. Выражение "Так быстро пруссаки не стреляют" [28]не относится к их стрельбе в бою — там они стреляли даже особенно быстро со своими железными шомполами. Нет, это выражение говорит о том, что пруссы не были так скоры в расстрелах дезертиров, как, к примеру, французы, которые своих пойманных дезертиров безжалостно ставили к стенке. В Пруссии подобные несчастливцы хотя и забивались до полусмерти, но затем их вылечивали, и они могли снова служить. Для расстрелов они были слишком ценными: прусская бережливость, однако, и в этом тоже.
Истинное объяснение превосходящего качества фридерицианской [29]армии вероятно состоит в другом. Следует рассматривать их в совокупности — изменения, которые усиленно происходили с 1720 года. До того времени рекрутирование солдат, как и повсюду, всецело основывалось на вербовке; солдаты были наемниками, часто иноземцами, часто асоциальными элементами. Отсюда также и частота дезертирства и бесчеловечность дисциплины. Совсем изжита эта практика в 18-м веке не была. Завербован в солдаты — возможно лучше сказать: принужден — такое все же еще существовало, однако во второй половине периода правления Фридриха Вильгельма I. вербование (поскольку оно стоило больших денег и вызывало большое недовольство за границей) было сначала дополнено мобилизацией, а затем она постепенно все более и более его заменила.
Это началось совершенно незаметно. Вначале только отдельные полки определенных округов, "кантонов", были назначены к внутренней вербовке, чтобы они не становились друг другу поперек дороги. После этого каждому кантону стало назначаться определенное количество рекрутов, и из этого, уже при Фридрихе Вильгельме I., развилась система, которая приблизилась к селективной воинской обязанности. Селективная, совсем еще не всеобщая. Городские жители вообще не призывались на военную службу, и в сельской местности имелось множество исключений: торговцы и ремесленники, образованные специальности, крестьяне-землевладельцы, новоселы, рабочие мануфактур раз и навсегда не трогались для военной службы, они добывали для государства другое, а именно — зарабатывали деньги и платили налоги. Но именно многочисленные исключения делали для не попавших в эти исключения, которые были свободны только лишь для "вербовки", уклонение от армии тяжелым, и потому вербовка внутри страны постепенно заменялась мобилизацией, а прусская армия все больше и больше становилась армией подданных страны. Естественно, что это создавало разницу в боевом духе.
Однако, кроме того, социальная структура сельской Пруссии изменялась характерным образом. (И в этом случае снова одно тянуло за собой другое). Постепенно образовалось такое состояние, при котором для крестьянских сыновей, которые не были наследниками хозяйства, стало само собой разумеющимся становиться солдатами. А для юнкеров, которые не были наследниками имений, становиться офицерами. Естественно, что это усиливало влияние юнкеров: юнкеры теперь, кроме того, что они были хозяевами своих крестьян, становились теперь и военными начальниками. В то же время это смягчило противоречия между королевской властью и юнкерами: в качестве офицеров юнкеры становились государственными служащими — и они находили в этом вкус. В свою же очередь, государство находило вкус в том, чтобы иметь в среде юнкеров надежный источник офицерского состава. Фридрих Вильгельм I. вступал еще по стародавнему образцу в длительную борьбу со своими сословиями ("сословиями" в Пруссии называли всегда в основном юнкеров). Известно его высказывание по поводу налогового столкновения в Восточной Пруссии: "Я разрушаю юнкерам их власть; я иду к своей цели и укрепляю свой суверенитет, как скала". Совсем иначе вел себя Фридрих Великий, который в конце концов совершенно освободил юнкеров от налогов: "Ведь это их сыновья защищают страну, оттого порода их столь хороша, что они во всех отношениях сохранились и стали заслуживающими уважения". Благородный прусский офицерский корпус стал таким образом мостом, на котором сошлись королевская власть и юнкерство: оба теперь на государственной службе, на службе у военного государства.
Это заключение мира между королем и "сословиями" — нечто заслуживающее внимания, поскольку тем самым Пруссия в 18-м веке являла собой исключение. В других местах повсюду борьба все еще обострялась. Конечно же, мир имел свою цену. С полным правом о классической Пруссии можно сказать, что государство стояло на двух неодинаковых ногах: в городах его власть простиралась вплоть до последнего бюргера; в сельской же местности только до ландрата [30], который, хотя и был государственным служащим, однако всегда назначался из местной аристократии, и в определенном смысле был связующим звеном между государственной властью и властью юнкеров. Ниже ландрата король мало чего мог добиться на селе. Юнкера из своих имений сами правили как маленькие короли.
Также говорили, что прусский мир между королевской властью и юнкерством был заключен на спинах крестьян. Но если посмотреть пристальнее, для крестьян в отношении юнкерства собственно ничего не менялось. Их сыновья на практике теперь стали, как и сыновья юнкеров, военнообязанными. Это для обоих сословий было новой нагрузкой, но по прошествии некоторого времени давало и тем, и другим новое чувство самооценки и чести. В остальном же все оставалось, как и прежде. Отношения между юнкерством и крестьянами со времен колонизации были одинаковыми. Оба сословия были пришлыми на эту землю, часто уже вместе (рыцари со своим эскортом) и получали землю одновременно: рыцари — свои рыцарские имения, крестьяне — свои крестьянские хозяйства. Верно то, что крестьянские семьи должны были работать вдвойне: самостоятельно в своих собственных хозяйствах и вдобавок к этому, как барщинные в юнкерских поместьях. Так было с самого начала, и так оставалось до 19-го века. Жизнь крестьянина в Пруссии была тяжкой, как и повсюду. Однако примечательным фактом является то, что большая немецкая крестьянская война 16-го века остановилась перед колонизируемыми землями, и также то, что в 17 и в 18 веках в Бранденбурге и в Пруссии на земле не было никакой ощутимой классовой борьбы, а также никаких массовых исходов и бегства из деревни — все это разразилось лишь после неудачного освобождения крестьян при Штайне, когда из барщинных, но владевших землей крестьян часто получались свободные, но не имевшие собственности батраки. Прусская аристократия в противоположность французской, австрийской или даже польской не была городской или придворной аристократией, а была она самостоятельно работающей сельской аристократией, которую знатные особы в империи часто поэтому рассматривали как "мелких помещиков" [31]или "лучших из крепких крестьян". В Пруссии не было магнатов. Симбиоз между юнкерами и "их" крестьянами был тесным, юнкер не был для крестьянина далеким анонимным эксплуататором, а напротив, лично знакомым руководителем предприятия, и в качестве такового в основном уважаемым, порой даже любимым. "Кровопийцы" тоже были; но то, что это бранное слово существовало как раз в юнкерской среде, свидетельствует о двух вещах: что были они скорее исключением, и что они порицались своими же товарищами по сословию. В целом не складывается впечатление, что социальные отношения в прусской деревне 18‑го века были для крестьян невыносимыми; в любом случае они были работоспособными. И то, что они в течение столетия были перенесены в военную сферу, показывает чувство собственного достоинства крестьянских солдат армии, которые скорее предпочитали покрыть себя славой, нежели быть продвинутыми в высшие слои общества. Достоверно известно, что прусские гренадёры на марше в битве под Лейтеном [32]пели (это всегда добрый знак, когда армия поет), а именно пели они строфы из хорала:
32
32 Лейтен (Leuthen; совр. Лютыня в Польше), селение в Силезии, западнее Бреславля (Вроцлава), близ которого во время Семилетней войны 1756-63 войска прусского короля Фридриха II (ок. 40 тыс. чел.) 5 дек. 1757 разбили австрийскую армию (до 66 тыс.) под командованием Карла Лотарингского.