В этой новой государственной набожности скрывалось много политики — христианство как государственная идеология — но также и много романтизма. Ведь немецкий романтизм, не случайно уже с начала столетия чувствовавший себя в Берлине как дома, был не только литературным течением, но также и политической идеологией: идеологией противостояния Просвещению, обращением к силам души против притязаний разума. Французская революция взяла за образец античный Рим — сначала республиканский, затем имперский. Силы реставрации, которые хотели одолеть революцию, пытались с помощью романтизма возродить средневековье, царство христианства, рыцарство, феодальные ценности преданности и послушания. И никакая из трех союзных держав не делала этого с большим энтузиазмом, чем Пруссия, поскольку у нее не было никакого средневековья, но она хотела его теперь в определенном смысле наверстать. Гейне видел в этом лишь отталкивающее лицемерие: "Я не доверяю этой Пруссии, этому длинному лицемерному герою в обмотках с обширным желудком, большим ртом и с дубиной капрала, которую он сначала погружает в святую воду, прежде чем лупит ею. Мне не нравится эта философско-христианская солдатчина, эта мешанина из пшеничного пива, лжи и пыли в глаза. Отвратительна, глубоко отвратительна была мне эта Пруссия, эта одеревенелая, ханжеская и лицемерная Пруссия, этот Тартюф среди государств".
Следует признать, что усердие обращения в иную веру этого позднеобращенного государства говорит о некоем надломе, перегибании палки. Идеально сконструированная государственная машина, воодушевленная — в определенной мере искусственно — романтической мечтой средневекового христианства; военные часовни, начинавшие вечернюю зорю с хорала "Я прошу силы любви" — это само по себе уже диковинно. Но упрек в голом притворстве и лицемерии тем не менее будет слишком поверхностным. Новая прусская набожность была желанной набожностью, но желали её искренне. Была не только отчасти искусственная, отчасти вынужденная новая государственная церковь "Прусской унии". Существовало также совершенно неофициальное, спонтанное, глубоко эмоциональное, проникнутое благоговением движение Пробуждения, которое в тридцатые и в сороковые годы превратило множество померанских хозяйств в частные молельные дома. И ведь невозможно назвать лицемерными такие свидетельства романтической набожности, как картины померанца Каспара Давида Фридриха и стихи силезца Йозефа фон Айхендорффа (прусского министерского советника). Отвратительно? Скорее странно трогательно это запоздалое желание искусственного государства получить душу.
Пруссия не была в этом одинока. В сентябре 1815 года русский царь, император Австрии и король Пруссии заключили "Священный союз", внутри— и внешнеполитический союз против агрессии и революции в том, что три их государства должны стать "звеньями одной и той же христианской нации". Христианство как политическое связующее звено и здесь — и этому не мешал тот факт, что царь был православным, император Австрии католиком, а король Пруссии протестантом. Неопределенное, экуменическое всеобщее христианство служило объединительной идеологией для "Священного союза", как оно должно было служить прусскому королю Фридриху Вильгельму III в качестве государственной идеологии. Над этой духовной оторочкой союза "трех черных орлов" горько насмехались, и не только противники, но и участники; Меттерних назвал её "громкой пустотой". Но тот же Меттерних искренне принял союз, как таковой: он образовал основы европейской мирной системы, которую он создавал на Венском конгрессе. Король Пруссии принял ее еще искреннее. В своем политическом завещании от 1835 года он наставляет своего преемника: "Не премини способствовать единодушию между европейскими державами, насколько это будет в твоих силах. Прежде же всего не должны никогда расходиться Пруссия, Россия и Австрия; их единение следует рассматривать как краеугольный камень великого европейского альянса".
Сравните это с заключительными строками политического завещания Фридриха Великого от 1776 года: "Пока у страны нет большей цельности и лучших границ, ее властителям следует toujours en vedette [54]быть, за своими соседями поглядывать и в любой момент быть готовым губительные посягательства своих врагов отразить".
Невозможно придумать более яркой противоположности. У Пруссии 1815 года так же не было замкнутой территории государства и пригодных к обороне границ. Но выводы, которые из этого делал Фридрих Вильгельм III, были точно обратными выводам его великого предшественника. Фридрих сделал вывод, что Пруссия должна расширяться и требовал от своего государства, чтобы все служило этой цели. Фридрих Вильгельм сделал вывод, что Пруссия должна довольствоваться тем, что есть и должна искать безопасность в единодушии и единении с "великим европейским альянсом", особенно с Россией и с Австрией.
Фридрих Великий был удачлив со своей весьма взвешенной политикой, но и у Фридриха Вильгельма II последние 25 лет его правления были счастливыми: в эти годы реставрации и "Священного союза" не было соседей, что были бы враждебны и планировали бы "губительные посягательства". Пруссия была признана; даже можно сказать — она добилась успеха. И она также приняла свою роль, которая была ей отведена на Венском конгрессе, даже если это и была незначительная роль. Пруссия была теперь — впервые в её истории — всесторонне признана как одна из пяти определяющих европейских великих держав, даже если она явно была на пятом месте. В тесном консервативном союзе "трех черных орлов", которые несли и гарантировали новый европейский порядок, она была равноправной и равноуважаемой, но рядом с гигантами Россией и Австрией в союзе она явственно была на третьем месте. И в Немецком Союзе, который на Венском конгрессе был учрежден вместо погибшей Священной Римской Империи Германской Нации, и в котором Австрия вполне как само собой разумеющееся занимала председательское место, Пруссия, скромная и благоразумная, удовлетворялась ролью вечно второй. В течение жизни поколения людей, с 1815 по 1848 год, Пруссия была мирным государством в системе мира. Роль, которую она играла в этой системе мира, была подобной той, что играет ныне Федеративная Республика в Европейском Сообществе и в НАТО.
Как и сегодняшние ЕС и НАТО, европейская система, созданная на Венском конгрессе, была сообществом государств, внутри которого должна была быть исключена война и она действительно была исключена на длительное время; мирный порядок. После ужасных потрясений и страданий предшествовавшей более чем двадцатилетней эпохи войн, мир на протяжении жизни поколения людей для всех европейских государств действительно был наивысшим благом, которому они охотно подчинили свои интересы. Австрия больше не высказывала никаких претензий на Силезию, Франция примирилась с потерей границы по Рейну, и Пруссия тоже более не видела в разорванности своих старых восточных и новых западных территорий никакого повода для политики объединения земельных владений. И в отличие от нынешних ЕС и НАТО система мира Венского конгресса включала всю Европу. Державы-победительницы 1813–1815 годов проявили достаточно мудрости, чтобы принять в созданную ими европейскую систему и разместить в ней побежденную Францию как равноправного и равноуважаемого участника. Они сохранили в мирное время свое военное единство и даже идеологически его укрепили, так что этот мир Европу не разделял, как теперь, а объединял. Все это суммируется в значительный, с тех пор никогда более не достигнутый государственный и человеческий результат, и было бы хорошо держать перед глазами его преимущества и отдавать должное его исключительности, прежде чем рассматривать его слабости, от которых он в конце концов — тем не менее лишь через поколение жизни людей — в конце концов погиб.