Вначале 5-го декабря 1848 года король своим указом дал Пруссии конституцию. Эта "навязанная" конституция, что с незначительными изменениями действовала до 1918 года, по своему содержанию в целом соответствовала тогдашним либеральным запросам. Она гарантировала все существенные основные права, независимое правосудие, свободу печати и собраний, палату депутатов на основе свободных выборов, сначала даже с равным избирательным правом. Позже столь пользовавшееся дурной славой прусское трехклассное избирательное право, которое лишь через несколько лет было введено по инициативе палаты депутатов путем изменения конституции, для понятий того времени не было чем-то необычным. В Англии и во Франции и в других странах с парламентскими конституциями тогда считалось само собой разумеющимся, что право избирать связано с определенными предпосылками: владением собственностью и уровнем доходов, т. е. с имущественным цензом. И образованные на классовом избирательном праве прусские палаты депутатов совершенно не были послушными поддакивающими парламентами: в шестидесятые годы они регулярно формировали либеральное большинство и в известных конституционных конфликтах, о которых речь пойдет в следующей главе, приводили прусского короля на грань отречения от престола.
Но это было еще в будущем. Пока же в Пруссии революция закончилась и с помощью "навязанной" конституции был также установлен и внутренний мир. Пруссия могла обратиться к Германии и к программе её объединения, которую король объявил 18-го марта 1848 года, за несколько часов до начала революции в Берлине. Эта программа предусматривала создание немецкого союзного государства через соглашения с правящими государями — ни в коем случае не народное государство: для Фридриха Вильгельма IV это была решающая разница.
Когда мысленно представляешь его воззрения, то кажется неизбежным, что он должен был отвергнуть корону императора Германии, которую ему предложило Национальное собрание во Франкфурте в апреле 1849 года. Принять ее означало бы встать во главе немецкой революции — и это когда он только что победил революцию в Пруссии. Не было для него ничего более чуждого. Но немецкого единства, и именно под руководством Пруссии, он все же желал — только это должно было быть антиреволюционное единство, никак не революционное. Весной 1848 года по его плану союз государей должен был упредить немецкую революцию. Годом позже он должен был ее окончить, таким же образом, как навязанная конституция прекратила прусскую революцию.
Последний всплеск революции, последовавший в Саксонии, Бадене и в Пфальце после роспуска франкфуртского Национального Собрания, дал для этого возможность: восстание было подавлено прусской армией, вступившей по просьбе теснимых правителей этих земель; частично, особенно в Бадене, со страшной жестокостью. Прусские военно-полевые суды в баденском Раштатте до сих пор не забыты. Как будто всегда, прусские войска стояли теперь в Саксонии, в Гессене, в Бадене. Казалось, что теперь Пруссия может в качестве победителя приказным порядком повести Германию к единству, которую ей не смогла дать революция. Летом 1849 года прусский король основал "Немецкую Унию", союз из 28 немецких государей, которые волей или неволей вынуждены были участвовать в нем, с большей или меньшей степенью желания. Страх перед революцией все еще глубоко сидел у них в печенках, и Пруссия, которая со своей революцией покончила, казалась единственным, во всяком случае, безопасным прибежищем от революции и она могла выставлять свои условия: союзное государство, союзное войско и союзная конституция. Правда, Бавария и Вюртемберг не приняли участия в унии: оба этих южно-немецких королевства чувствовали себя достаточно сильными без союза и также были особенно настроены против тесного объединения с совершенно чуждой им Пруссией. В остальном же, однако, Немецкая Уния 1850 года уже была полным составом более поздней империи 1871 года. При помощи своих старых методов — внезапность и нападение врасплох, быстрые маневрирования, молниеносная смена позиций и в решающий момент, как всегда, острый меч — Пруссия снова достигла успеха. Её лидирующие позиции в Германии казались обеспеченными.
Даже буржуазные либералы приняли участие в происходивших событиях. Остатки распущенного франкфуртского Национального Собрания снова собрались в Готе и дали прусско-немецкой унии свое демократическое благословение: "Цели, которые должны были быть достигнуты посредством [франкфуртской] конституции, стоят выше, чем непреклонное удерживание за форму, в которой эта цель достигается". Через год после окончания собрания в церкви Святого Павла во Франкфурте во второй раз была выработана немецкая конституция, в этот раз в Эрфурте и под знаком Пруссии.
И затем все неожиданно кончилось крахом и будто бы никогда и не существовало: катастрофа столь же полная, как и та, что произошла в 1806 году. Йена 1850 года называлась Ольмюц. Как и тогда, Пруссия разбилась о враждебную превосходящую силу. Разница была лишь в том, что на этот раз она не вступила сначала в безнадежную войну — на этот раз она прежде капитулировала.
Причина того, что Пруссия в 1849 году могла распоряжаться в Германии по своему усмотрению настолько без оглядки на кого бы то ни было, была не только в слабости ее немецких противников и партнеров: боязнь силы у буржуазии, быстро выдохшиеся восстания на баррикадах пролетариата, запуганность правителей. Прежде всего причина была в том, что традиционная немецкая главенствующая держава, Австрия, все еще была парализована своей собственной революцией — не буржуазно-пролетарской революцией в Вене, которая в ноябре 1848 года была столь же решительно подавлена, как это сделала Пруссия в Берлине, а национальной революцией ненемецких народов, входивших в состав государства. Весь 1849 год Австрия все еще вела войны в Италии и в Венгрии, причем в последней она в конце концов победила лишь с помощью русских войск. Между этими заботами ей было не до Германии, но уже в 1850 году она вернулась в эту сферу своих интересов. Австрия вернулась, как рассерженный Одиссей — она нашла свой немецкий дом занятым Пруссией и решительно принялась за наведение порядка.
При этом австрийская политика проявила необычно энергичные, надменные, оскорбительные черты, несшие почерк ее новой "сильной руки" — Шварценберга, человека, который возможно всей немецкой истории придал бы совершенно другое направление, если бы он не умер совершенно неожиданно в 1852 году. У Шварценберга была своя собственная, очень далеко идущая концепция для Германии: он хотел не только восстановить Немецкий Союз, но и внедрить в него всю Габсбургскую монархию, включая ее венгерские, итальянские и южно-славянские составные части. В действительности это называлось бы присоединить Германию к Австрии — к старой великой Австрии. Он хотел не национальной Германии, а наднациональной Средней Европы, настоящей "Империи" с центром в Вене: видение Карла V и Валленштайна. Для Пруссии, в какую она развилась в последнем столетии, в этой концепции едва ли было место: эта честолюбивая полувеликая держава стала бы в ней только раздражающим фактором. Если бы Шварценберга спросили, что бы он хотел сделать с Пруссией в своей Великой Германии, он бы ответил: " Avilir, puis demolir" (ослабить, затем уничтожить). Сначала он воспринимал все, что делала Пруссия в Германии в 1848–1850 годах, как строительство воздушных замков. Он созывал старый бундестаг во Франкфурте, как будто ничего не произошло; убедил Саксонию и Ганновер выйти из Унии; и в заключение выставил Пруссии ультиматум — убраться из Гессена. Осенью Пруссия и Австрия мобилизовались друг против друга. Война казалась неизбежной.