Выбрать главу

Можно быть абсолютно уверенным, что Бисмарк не желал этого — по меньшей мере до тех пор не желал, пока не смог увидеть, что в его руках это превратилось в действительность. Что он это ясно предвидел, на то в сохранившихся его высказываниях нет никаких доказательств. Но существует множество высказываний между 1866 и 1870 годами, из которых можно заключить, что он не торопился распространять немецкое объединение за пределы Северо-Германского Союза, и часто при этом возникает чувство, что у него при этих размышлениях также было нехорошо на душе; какой-то инстинкт заставлял его оттягивать этот процесс. Стали известными его инструкции прусскому посланнику в Мюнхене, написанные в 1869 году: "То, что немецкое объединение будет ускорено насильственными событиями, я считаю вполне вероятным. Но совсем другой вопрос — это призвание вызвать насильственную катастрофу, и ответственность за выбор момента. Преднамеренное, основанное только на субъективных оценках вмешательство в развитие истории всегда приводило только к стряхиванию на землю незрелых плодов; а то, что немецкое единство в данный момент является незрелым плодом, на мой взгляд, очевидно… Мы можем перевести часы вперед, но время от этого не будет идти быстрее, а способность ждать, пока не разовьются нужные отношения, является необходимым условием практической политики". Это не речь немецкого националистического энтузиаста. И тем не менее это высказывание позволяет заглянуть в причины, по которым Бисмарк с таким философским хладнокровием был склонен отложить расширение Северо-Германского Союза на неопределенный срок. Когда королевский министр двора Шляйниц сказал ему: "Мы никогда не должны заходить далее, чем позволяют наши запасы прусского офицерства", то Бисмарк ответил ему так: "Я не могу говорить этого публично, но это основная мысль всей моей политики". Если это действительно было так, то тогда даже Северо-Германский Союз уже был первым шагом за пределы этой политики, и становится понятным, что Бисмарка страшила мысль о втором и более масштабном шаге.

Как и всегда — представление о том, что Бисмарк в годы, предшествовавшие 1870, планомерно работал над войной с Францией и связанным с ней основанием империи, это легенда, хотя он сам в старости над этой легендой поработал. В глаза бросается контраст его политики до и после 1866 года: прежде была почти изнурительная активность, постоянное осознанное устремление на кризис, обострение и решение, и ясная цель. После 1866 года — подчеркнутое выжидание и смирение, повторяющееся смягчение угрожающих кризисов, и отчетливая внутренняя нерешительность перед приближающимся объединением Северной и Южной Германий. В 1867 году Бисмарк покончил с намечавшейся угрозой войны с Францией из-за Люксембурга путем заключения чрезвычайно непопулярного среди немецких националистов компромисса, включавшего в себя отступление Пруссии. В 1869 году он отклонил запрос Бадена на вступление в Северо-Германский Союз, поскольку видел в нем ненужную провокацию Франции. И кандидатура на наследование испанского трона из побочной линии династии Гогенцоллернов, на которую он уговорил короля в начале 1870 года, была — что можно с уверенностью видеть из детальных исследований, которые теперь на протяжении столетия переворачивают каждый камешек истории, — ни в коем случае не провокацией войны со стороны Бисмарка, а скорее средством отвратить Францию от войны. Бисмарк говорил об "испанском родничке мира", который он хотел оставить открытым. Собственно Испания никогда не могла быть угрозой для Франции; однако — так рассчитывал Бисмарк — небезопасная Испания за спиной должна слегка охладить пыл французской партии войны, которая в годы, предшествовавшие 1870, жаждала "Мести за Садова" и работала над заключением союза с Австрией и Италией. В этом случае Бисмарк решился на войну лишь в самый последний момент, когда Франция, избыточно реагируя на события, оставила ему выбор только между войной и унижением. И даже тогда он оставил объявление войны Франции.

Бисмарк не стремился к войне 1870–1871 гг., в отличие от войн 1864 и 1866 года, ни разу он предусмотрительно не смирялся с её неизбежностью, для него она была катастрофой и импровизацией, и на несколько месяцев она ускользнула от его политического контроля. Война, начавшаяся как поединок чести между династиями Гогенцоллернов и Бонапартов, превратилась в немецко-французскую народную войну. Стихийная национальная ненависть, которая при этом выплеснула наружу с обеих сторон, питалась скорее воспоминаниями о временах первого Наполеона, чем причинами войны в 1870 году. Это был новый, ужасающий для Бисмарка феномен: внезапно между собой сражались не государства, как в 1864 и в 1866 годах, а народы. Сдержать это национальное извержение с обеих сторон стало теперь проблемой Бисмарка, и следует рассматривать на этом фоне как основание империи, так и его условия мира, в особенности также насильственное отторжение Эльзаса и Лотарингии в пользу только что основанной Германской Империи. Оба события связаны друг с другом. Оба были для Бисмарка мерами предосторожности против французской войны с целью реванша, которого он с уверенностью ожидал в будущем от подогретого в нынешней войне французского национального духа. И примечательно то, что при этом решение об аннексии Эльзаса и Лотарингии даже предшествовало решению об основании империи. Почти что можно сказать так, что одно тянуло за собой другое.

В 1867 году, во время люксембургского кризиса, Бисмарк еще отклонял аннексию Эльзаса со словами, которые нынче звучат пророчески: "Если Пруссия победит", — говорил он, "к чему это приведет? Если к тому же завоевать Эльзас, то его придется удерживать, а в конце концов французы снова найдут союзников, и тогда дело будет скверным!" Тем не менее интересно, что он уже тогда так сказать автоматически ставил рядом победу над Францией и аннексию Эльзаса (о Лотарингии тогда речи не было). Он всегда был убежден, что Франция не смирится с поражением, и убеждение его укрепилось, когда война из кабинетной превратилась в народную. Но если опасаться французской войны с целью реванша, то тогда слабым местом прусской обороны была южная Германия. Бисмарк охотно цитировал высказывание короля Вюртемберга из прошлого: "Пока Страсбург является выходными воротами для постоянно вооруженной державы, мне следует опасаться, что моя страна будет наводнена иноземными войсками, прежде чем ко мне … сможет прийти помощь". Страсбург Бисмарк теперь часто называл "ключом к нашему дому", и если, как ему теперь казалось неизбежным, Франция надолго становилась врагом, то этот ключ от дома он конечно же хотел держать в своем собственном кармане. Но этот карман по географическим причинам не мог быть прусским карманом. Чтобы прусские войска могли находиться в Эльзас-Лотарингии, они должны быть там по поручению немцев. Для аннексии Эльзаса и Лотарингии — так одно тянуло за собой другое — Бисмарку была нужна объединенная Германия.

Но это требовалось ему также и для того, чтобы самому обезопаситься от южно-немецких государств. Ни в Баварии, ни в Вюртемберге, и еще менее в Гессен-Дармштадте при начале войны 1870 года монархи и правительства не были склонны тотчас же исполнить свои союзные обязательства по отношению к Пруссии. Только лишь стихийный взрыв ненависти к французам (но не любви к Пруссии) со стороны их народов в конце концов принудил их к этому. Бисмарк хотел в случае повторения ситуации не зависеть ни от шаткой союзнической верности южно-немецких монархов, ни от настроения народа южной Германии. Но в таком случае ему пришлось покориться неприятной необходимости и пойти теперь существенно дальше, чем позволяли резервы прусского офицерства: он должен был расширить Северо-Германский Союз до всегерманского союзного государства, даже если это означало уменьшение прусского преобладания и новую пищу для угрожающе вспыхнувшего повсюду немецкого национализма. При этом главной потребностью Бисмарка было направить немецкий национализм в определенное русло, так сказать, заткнуть ему рот и не дать ему реальной силы. Немецкий национализм был для Бисмарка полезным союзником Пруссии; он вовсе не был сам по себе. Если теперь обстоятельства вынуждали его объединять Германию, то все же он одновременно продолжал думать о том, чтобы не объединить её слишком тесно. Внутри новой Германии должно было остаться достаточно места для отдельных государств, чтобы не слишком уменьшить перевес Пруссии. Уже при основании Северо-Германского Союза Бисмарк однажды записал: "мы" (Пруссия) сделали бы "хорошее дело", если бы по отношению к неотвратимому союзно-государственному элементу новой структуры государственно-союзное не слишком проявлялось на заднем плане. При основании империи в 1871 году он думал об этом еще более скрупулезнее.