Достижения обоих этих прусских королей в исторической ретроспективе необыкновенны не меньше, чем они представлялись тогда изумленным современникам. И все же суть вопроса не в том, чтобы представлять классическую Пруссию 18-го века, которая тогда неожиданно, как будто бы из ничего вошла в жизнь и распространилась по карте Земли как масляное пятно, просто как личное произведение этих обоих королей. В этом деле соучаствовал дух времени — дух разума, государственного благоразумия, который тогда царил по всей Европе и благоприятствовал такому искусственному государству разума, как Пруссия; да, он стремился как раз к такому образцовому государству. Пруссия тогда шла на всех парусах. Она была не только новой, она была современной. Можно было даже сказать про нее: она была элегантной.
И еще кое-что способствовало, возможно, даже было решающим фактором: чистая необходимость, стремление к самосохранению, присущее любой государственности, как и каждому человеку, и которое в случае такой неорганичной, такой случайной и разношерстной картины, какую в 1701 году еще представляло провозглашенное королевство Пруссия, просто подталкивало к объединению и расширению областей, то есть к завоеваниям; и это в свою очередь снова подталкивало к чрезвычайному укреплению и к объединению всех сил.
Великий Курфюрст потерпел поражение потому, что он одновременно преследовал обе задачи; его внук и правнук были успешны, потому что они разделили обе задачи, и именно так, как требовал разум, государственное благоразумие: расширение земель, сколь ни было оно необходимым, если государство должно было стать прочным, требовало силы, а эта сила должна была быть прежде создана. Об этом позаботился Фридрих Вильгельм I, "король-солдат". Фридрих Великий потом применил эту силу — и тем самым снова поставил ее на карту. Но он был удачлив, и он выиграл свою великую игру.
Ни отец, ни сын не действовали при этом собственно из своих внутренних побуждений, по созидательному произволу гения, которое претворяет в жизнь личные предвидения. Они оба поступали гораздо больше под жестким давлением обстоятельств, которое, впрочем, каким-то образом должны были ощутить и их соратники и даже многие из их подданных; в противном случае внутреннее сопротивление было бы гораздо сильнее, а успех стал бы решающим образом гораздо меньшим. Несомненно, что как раз в случае Пруссии следует всячески остерегаться мистических представлений об исторической предопределенности: в случае этого государства никогда ничего не было исторически закономерно предопределено, его составные части свел вместе случай, оно не выросло, оно было сделано. Но то, что оно должно было быть сделано, и так, чтобы этот продукт случая не смог снова развалиться, и то, что оно должно было расширяться, тоже только для того, чтобы суметь устоять: это столь очевидно было на виду, как для короля, так и для самого простого подданного, что никаких возражений не было. И в этом отношении можно, не впадая в государственную мистику, все же сказать, что "идея Пруссия", "программа Пруссия", тогда представлявшие неощутимую безличную силу, побуждали к действиям в служении как королей, так и их подданных.
Как раз оба великих прусских короля представляют тому наилучшие примеры. Оба они считали служение этой беззастенчиво требовательной, но благодаря их разуму настоятельно необходимой прусской государственной идее как нечто естественное, обязательное, даже чуждое личностному, и оба они вследствие этого служения деформировали и исказили свои характеры — часто в злую сторону. К примеру, Фридрих Вильгельм I имел странную привычку говорить о короле Пруссии в третьем лице: "Я бы хотел быть генерал-фельдмаршалом и министром финансов короля Пруссии, это бы пошло на пользу королю Пруссии". И этот деспотизм короля Пруссии, которому он себя подвергал, сам по себе делал тирана из кроткого, чистосердечного, шумного, в основе своей добродушного человека. Эта тирания подчиняет Движущего и Движимого в его жизненных проявлениях и в его стиле правления, он становится вечно неудовлетворенным, жестоким, вспыльчивым, с угрожающим выражением лица, без промедления наказывающим и нетерпеливым, это его вечное "Срочно!", "Немедленно!" под указами. Когда же какой-нибудь военный советник или иной государственный чиновник возражает королевским указам, то этот король Пруссии взрывается гневом: "Люди вынуждают меня применять силу: они должны плясать под мою дудку, черт меня подери: я велю вешать и жарить на кострах, как царь, и рассматриваю их как мятежников". А затем неожиданно вдруг снова проглядывает личность Фридриха Вильгельма: "Богу известно, что делаю я это не по своей воле, и из-за бездельников я две ночи не спал, как следует". Добропорядочный человек, которого государственная служба сделала извергом.
Это Фридрих Вильгельм I. И тем более Фридрих Великий! Его слова "Король — это первый слуга государства", часто повторяемые в различных обстоятельствах, всем известны; менее известно, что во французском первоисточнике употребляется слово не " serviteur [20]", как это было часто позже, а " domestique" — " Le premier domestique de l'etat", первый батрак государства. И это неожиданно напоминает о совершенно другом высказывании Фридриха, которое он также повторял во множестве вариаций: "Как я ненавижу это ремесло, к которому меня приговорил слепой случай моего рождения!"
Фридрих с самого раннего детства был эстетом, "философом" (сегодня сказали бы: интеллектуалом) и гуманистом. Отсюда его ужасные конфликты с отцом, когда он был кронпринцем, и это не стоит пересказывать здесь в сотый раз. Униформу, которая позднее стала для него единственной одеждой, вначале он с отвращением называл "похоронной одеждой". Игра на флейте, любовь к искусству, произрастающий от просвещенной любви к человечеству анти-маккиавелизм, восторженная дружба с Вольтером, торопливые гуманитарные указы при его вступлении на трон — упразднение пыток (с исключениями), "Газеты не следует притеснять", "В моем государстве каждый должен быть счастлив по-своему" — это все не маски или великодушные прихоти, это настоящий Фридрих, его изначальная сущность. Он пожертвовал этим, пожертвовал в пользу "ненавистного ремесла", к которому он считал себя приговоренным — пожертвовал этим, точнее говоря, в пользу прусского государственного разума, который от него требовал проводить политику силы, вести войны, побеждать в битвах, захватывать земли, разрывать союзы и нарушать договоры, печатать фальшивые деньги, из своих подданных, из своих солдат и не в последнюю очередь из самого себя вытаскивать последнее, короче говоря, быть королем Пруссии. Это портило ему жизнь. Он не стал злодеем, как его отец, но он стал холодным циником, злым мучителем своего окружения, никого не любящим, никем не любимый, горько равнодушный к своей собственной персоне, неряшливый, грязный, всегда в одной и той же поношенной униформе, однако при этом всегда остроумный, но пресыщенный безотрадным духом преклонения, в глубине души глубоко несчастный; одновременно неутомимо деятельный, всегда на службе, всегда на посту, неутомимый в своем проклятом ремесле, великий король до последнего вздоха — с надломленной душой.
Мы не можем отказать себе в том, чтобы привести цитату из произведений Фридриха (25 томов, сегодня незаслуженно не читаемых, как и многое другое), которая, как нам кажется, отражает внутреннюю суть этого королевского характера. Она взята из частного письма. "Когда я не говорю о провидении", — пишет Фридрих Великий, — "то получается так, что мои права, мои сомнения, моя личность и все государство кажутся мне ничтожными вещами, чтобы быть важными для провидения; ничтожные и ребяческие распри людей не достойны того, чтобы ему ими заниматься, и я думаю, что в том нет никакого чуда, что Силезии лучше быть в руках Пруссии, нежели в руках Австрии, арабов или сарматов; так что я не злоупотребляю этим столь святым именем по столь несвященному поводу". Он так действительно думал, и все же по столь несвященному поводу он пожертвовал бесчисленными жизнями людей — и в определенном смысле также и своей собственной.