На Таганке было много индивидуальностей, которые приняли правила такой игры. На какой-то срок. Это не могло длиться всю жизнь. Люди стареют. Люди устают, и у каждого просится наружу нечто. И тот, кто в состоянии исторгнуть это нечто из себя, тот, конечно, уходит.
И распад театра — дело не случайное. Есть там и некие этические причины, но, мне кажется, в этом есть и более глубокий, мистический смысл.
Стало уходить поколение, а театр делает одно поколение. Второе уже не продолжит никогда, это уже что-то другое. Может делать вид, что он продолжатель — ерунда собачья! Другое поколение, другие люди, все другое. Поэтому попытка задержаться на этом свете — она нормальна и у тех, и у других. У обеих половинок театра.
Я не могу говорить, что они уж совсем ничего не видят, это было бы неправильно, потому что жизнь преподносит какие-то сюрпризы. Иногда даже против очевидного закона. Порой дело решает один успешный спектакль. Он, конечно, не порождает перспективу, но дает время еще немного пожить. Говорить: все равно все будет плохо — нельзя. Никто ничего не знает.
2000 г.
Происходящее — это расплата за то, что мы дольше времени поддерживали несколько полинявшую легенду и ощеривались на любого, кто пытался что-то сказать о Таганке. Надо было вовремя понять, что мы уже не такие, что полиняли шерстки, что трачены молью, а мы все выгибали грудки и кричали: «Нет, мы такие, мы такие!!!» и продолжали обманывать друг друга.
Я не сторонник всяких разделов. Опыт других театров убедил, что это совсем не плодоносный путь. Но я отчетливо понимаю, что раздел — единственная возможность сохранить этот дом. Я бы никак не высказывал свою точку зрения, если бы знал, что Юрий Петрович гарантирует людям работу по профессии в собственном доме и собственной стране, а не начнет их гнать на улицу. Но гнать людей на улицу, лишать их работы сегодня во время этой чумы…
Пять лет и еще полтора года Любимова не было в стране, а люди продолжали держать этот дом и сохранили его. В своем интервью Любимов сказал, что страна должна пройти безработицу. Должна и все. Она, может, и пройдет. Но почему именно Любимов, живущий сейчас за рубежом, должен стимулировать этот процесс?
Юрий Петрович вернулся, побыл немного и уехал: у него контракты. Но здесь он подписал контракт, обещая, что его контракты за рубежом окончатся, и он начнет работать в стране. Никто не собирается его силком затаскивать на эту территорию. Человек вправе решать, где ему жить. В конце концов, можно приезжать ставить спектакли и отбывать за рубеж. Но должна быть определенность. Люди хотят работать, а не бесконечно играть ставшие уже допотопными спектакли. Вместо этого, за спиной всех, втайне рождается проект приватизации театра. Вот это и стало основой конфликта, который продолжается при попустительстве властей, более того, подогревается ими. А всего-то и надо — исполнить закон, тем более есть резолюция президента. Исполнить, а не рассуждать о «неделимости театра», это в адрес чиновников.
Когда стараниями Губенко, который был во власти, в страну вернулся Барин (так называли Любимова) все были счастливы и не понимали, что долгое пребывание вне Отечества накладывает на человека определенный отпечаток. До его отъезда все эмоции были замешаны на любви и преданности. Но после возвращения Любимова, люди отвернулись, заметив в нем сильные перемены.
История его выдворения, на самом деле, непроста. И его пребывание за рубежом, и его возвращение имеет демократически бойкое объяснение. Но есть и другая. Не такая красивая версия, о которой мне бы не хотелось говорить.
Впрочем, дело было не только в Любимове. Мы все старели, а театр — дело одного поколения, и продлить его жизнь нельзя, сколько новых сил не вливай. Внутренний кризис Таганки начался, когда наше поколение устало. Сил на общественные эскапады уже не хватало, да и на спектаклях было тяжело. Одно дело, когда «Пугачева» играют молодые мальчишки, другое — те, кому под сорок — пятьдесят. И сердце не то, и дыхалка сдает, все в поту, и большинство уже не держит дистанцию.
Кроме того, актерская профессия предполагает честолюбие, а одни из нас снимались очень часто. Другие же вовсе не появлялись на экранах. Но артиста для кино подает театр. На сцене я должен стоять там, где меня видно. Раздражение вырывалось на поверхность: кто-то обижался, кто-то отказывался играть…