Вероника. Он пытался звать ее поначалу Верой, Веркой, потому что так звали любимую в детстве тетю Веру, молодую, веселую, имя ее удобно ложилось на язык. А Ника – это было что-то чужое, это была греческая богиня или героиня фильма, но уж никак не девчонка, с которой можно – все. Ника стерпела пару раз, а потом как вызверилась! Никогда он больше не видел ее такой рассерженной, с глазами, сверкавшими, как яркие злые камушки. «Ника!»– кричала она, – «Никакая не Верка, Ника, или я ухожу…»
Ника так Ника. Было бы о чем спорить. Они и не спорили, разве что о музыке, да и то изредка, когда она уж очень доставала его своими бардами. Что же там было, в песне? «Прямо – погибнешь сам», нет, точно, ведь на камне-то нацарапано «Прямо по», он еще думал, это «Прямо пойдешь».
Прямо – погибнешь сам, но спасешь…
Над озером закричало.Ночью Вадим проснулся оттого, что увидел страшный сон. Во сне привиделась мельница, стоящая на болоте. Черная жирная вода лениво сочилась, протекала сквозь лоток, но колесо было недвижно. Из воды тянулись руки, бледные, тонкие, девичьи, руки цеплялись за разбухшее дерево, и раз – но не двигалось колесо, и два… Во сне Вадим понял, что надо запеть, чтобы задать рукам ритм, и затянул козлиным фальцетом: «Эх, дубинушка, ухнем!» И ухнула дубинушка, забила огромным паровым молотом о землю где-то за лесом, за страшным холмом скотобойни. От грохота Вадим и проснулся.
За окном было светло. Парень с трудом сполз с кровати, колени поскрипывали и ныли – напомнил о себе ревматизм, заработанный еще в детстве. Подошел к окну, оттянул в сторону линялую занавеску. По улице катился грузовик, катился с грохотом, с дребезжанием, и почудились в кузове почему-то красные косынки и загорелые локти колхозниц, хотя стояли там только пустые бидоны. Утро. На подоконнике в баночках из-под томатной пасты и хрена резвились пойманные накануне коловратки.
Вадим сходил к колонке – в доме имелся водопроводный кран, но воды в нем не было. По холодку прошлепал с ведром, половину расплескал на ноги, и ноги тут же покрылись мурашками. С отвращением почистил зубы. С отвращением закипятил на плитке чайник, но тут же вспомнил, что к чаю ничего не осталось. Выключил газ, выкопал из-под груды старых газет целлофановый кулек, пересчитал оставшуюся мелочь и отправился в сельмаг.
Жизнь у сельмага кипела. Два грузчика, лениво переругиваясь, спускали бидоны из кузова. Продавщица, вся в белом – санитарка, а не продавщица – что-то визгливо втолковывала работничкам. У закрытой двери магазина стояли две старушки с авоськами, на лицах их отражалось бесконечное терпение. Вадим сначала неловко пошуршал пакетом, а потом все же решился обратить на себя внимание.
– Вы…кха… – вы во сколько открываетесь?
Тетка наградила его злобным взглядом и удалилась куда-то на задний двор, бренча связкой ключей. Зато один из грузчиков бросил на землю бидон, разогнулся и оказался давешним рыбачком.
– О-о, братан! Коловратник!
Улыбка, расколовшая надвое щетинистое лицо грузчика, была широкой и искренней.