— Ну что?..
— Погоди, погоди, — был ответ.
Аэродром, теперь уже почти до конца выбравшись из облаков, огромным серым крестом продолжал неумолимо наступать на самолет, готовый вот-вот вползти на курсовую черту в плексигласовом полу кабины. Башенин увидел теперь и сигнальные полотнища, выложенные там, верно, специально для них, чтобы не перепутали, на какую из полос садиться. Причем выглядели эти полотнища а пелене тумана и дождя так же причудливо-зловеще, как и сам крест аэродрома. Крестом же показался Башенину и скальный выступ на сопке слева, куда он безотчетно, а может, чтобы унять предательский тик, вдруг так некстати появившийся на правом веке, перекочевал затем взглядом. И облака, что продолжали висеть над сопкой неподвижно и глухо, как стена, таили в себе так много чего-то бесконечно унылого, что Башенин, уже напрягшийся до предела, поостерегся долго задерживать там взгляд, опять поспешил перевести его на аэродром.
Над аэродромом в этот миг, силясь побороть тусклый свет дождливого дня, вспыхнула красная ракета. Одиноко повисев какое-то время под нижней кромкой облаков, но так и не достигнув ее, ракета беспомощно упала на полосу. За нею еще одна ракета, уже белая, попыталась достичь неба и тоже, притушенная дождем, обессиленно легла на полосу вслед за первой. Потом взлетели еще две, за этими двумя — новые, и Башенин, поняв, что это тоже приглашение на посадку, уже с земли, и игре с «мессершмиттами» приходит конец, начал медленно, но верно обрастать гусиной кожей.
И вдруг — будто выстрел над головой, и от неожиданности он даже вздрогнул — это вернувшиеся из-за облаков два «мессершмитта» с ревом пронеслись у них буквально над кабиной и только чудом не снесли штырь антенны. Башенин увидел их не сразу, сперва он только почувствовал, как их накрыло сверху чем-то темным и хвостатым, и от ужаса, что это конец, втянул голову в плечи. А когда пришел в себя, «мессера» были уже впереди, как раз строго по курсу, точно намеревались показать им, как заходить на посадку.
Меньше мгновения потребовалось Башенину, чтобы сообразить: задние «мессера» сейчас, во всяком случае вот в этот самый миг, стрелять по ним не смогут, даже если захотят. Иначе попадут в своих передних. И меньше мгновенья потребовалось Башенину, чтобы обменяться понимающим взглядом с Овсянниковым и затем, разодрав рот в безмолвном крике от защемившей грудь сладкой жути, обеими руками хватануть штурвал на себя.
IV
Долго, однако, после этого еще не приходило к Башенину чувство облегчения. Самолет уже давно был в облаках, а ему не верилось, что они спасены, казалось, что «мессера» по-прежнему где-то рядом и лишь ждут момента, когда по ним можно будет ударить изо всех стволов разом. Но как только чуть успокоился, снова началось такое, что ему опять пришлось приваривать кожу рук к штурвалу и рвать ремни на педалях.
Случилось так, что, когда они решили выбраться из этих спасительных облаков, — линия фронта была где-то совсем уже рядом, но где точно, они не знали, — как опять, уже во второй раз, угодили под зенитный огонь. И — снова облака, снова их унылое однообразие за бортом, снова мучительное сомнение в правильности показаний приборов.
Но и на этом их злоключения не кончились. Когда они опять, уже в четвертый раз, выбрались из облаков и перешли, уже на бреющем, под облаками линию фронта, оказалось, что, пока они утюжили вслепую воздух, здорово уклонились влево, очутились чуть ли не на противоположном участке фронта и горючего дотянуть до аэродрома теперь не хватит, в баках его осталось совсем на донышке.
— Скажи на милость, — сокрушенно протянул Башенин, ткнув в сердцах пальцем в приборную доску. — Вот уж действительно не повезет так не повезет.
— Ничего, — поспешил успокоить его Овсянников. — Сядем, на худой конец, в Стрижах.
Стрижами назывался — видать, по имени соседней деревушки — аэродром, до которого отсюда было почти вдвое ближе, чем до их собственного.