— Да кружка вот эта распроклятая, чтоб ей ни дна ни покрышки, — ответил Кошкарев, но, поняв, что это не оправдание, угнетенно смолк и какое-то время стоял безмолвно и неподвижно, похожий в темноте на огромную птицу, собирающуюся взмахнуть крыльями, но не имеющую сил это сделать. Потом, подавшись чуть вперед, точно боялся, что Башенин за это время уснул, нерешительно произнес: — Уж и не знаю, товарищ лейтенант, говорить или не говорить. Боюсь, не поверите ведь, смеяться начнете…
Услышав такое необычное вступление, Башенин действительно насмешливо скривил губы и в тон же ему ответил:
— Сказать, что за сегодняшний вылет тебе нет прощения и ты заслуживаешь списания в пехоту или чего-нибудь похуже? — Но увидев, что Кошкарев тут же съежился от этих его слов, поспешил добавить уже без иронии, но и без строгости: — Если только это, то лучше иди и ложись спать. Завтра, судя по всему, наверняка будет вылет, а ты не выспишься. Хуже нет, когда на задание, а не выспишься. Так что давай рули и постарайся уснуть, если сможешь. Да и я постараюсь, может, тоже усну, хотя вроде больше некуда, — с этими словами он поудобнее устроился на койке и закрыл глаза.
Но Кошкарев и не подумал уходить, продолжал все так же нерешительно стоять над ним в темноте ночной птицей с подбитыми крыльями, а когда Башенин сделал вид, что уснул, вдруг торопливо произнес, и в голосе его на этот раз прозвучал вызов:
— Можете смеяться, товарищ лейтенант, а только одного из них я все же сбил. Не сойти мне с места!
— Кого это ты сбил? — Сразу же снова повернувшись к нему всем туловищем, насторожился Башенин — он еще не разобрал, что именно хотел сказать Кошкарев, но почувствовал: что-то стоящее.
И Кошкарев пояснил:
— Одного из тех шестерых «мессеров», товарищ лейтенант, которые нас вчера зажали. Даванул на гашетку, он и закувыркался вниз. Это когда вы вверх, в облака, потянули. Я даже глазам не поверил. Смотрю, а он задымил — и вниз, вниз…
Башенин удивленно посмотрел на него, потом возмутился:
— Так чего же ты, дурень этакий, молчал до сих пор? Почему не говорил? Специально ждал ночи, что ли, когда я высплюсь, чтобы тогда сказать?
Башенин уже не лежал, а сидел на койке и, казалось, от возмущения был готов вцепиться в этого Кошкарева обеими руками и трясти его до тех пор, пока всю дурь не вытрясет.
— Вот дурень, — повторил он тем же тоном. — Сбил и молчит, будто сбил не «мессера», а воробья. Ну и юморист же ты, оказывается, как я погляжу. Язык, что ли, отсох? В чем дело наконец? Георгий? Ну!
— Боялся, не поверите, товарищ лейтенант, — сдержанно, но уже явно с облегчением объяснил Кошкарев. — Думал, посчитаете, что я это в порядке оправдания, чтобы себя, значит, обелить, грех свой покрыть. Это ведь я их просмотрел, этих «мессеров» распроклятых…
— Ничего ты не просмотрел, — резко перебил его Башенин. — Дальше что?
— А потом как докажешь, — продолжал гнуть свое Кошкарев, — что я его, гада, сбил? Ведь ни вы, ни Глеб Иванович ничего не видели, не до того было, сами знаете. Да и я, по правде, тоже до конца не видел, как и где он упал, только успел заметить краешком глаза, что закувыркался и вниз, к земле. И дым следом, А больше ничего, потому что не успел я палец со спускового крючка пулемета убрать, как мы были уже в облаках. А в облаках чего увидишь?
— Все равно надо было сказать, и я бы доложил командиру, — недовольно проворчал Башенин, но уже не так строго. — Это не пустяк — сбить «мессера» и держать в тайне. А потом чего ты боялся? Если он упал где-нибудь невдалеке от аэродрома, то это будет не трудно доказать. Какой-никакой, а след на земле должен остаться, тем более если он упал горящим и взорвался. Черное пятно всегда в таких случаях остается или как бы потухший костер.
Но Кошкарева это не убедило.
— А если этот сбитый мною «мессер» упал не в лес, а в реку или на свой аэродром? — возразил он. — Допустим, он успел дотянуть до полосы и плюхнулся именно там? Тогда как? Не оставят же его немцы лежать на полосе до тех пор, пока кто-то из наших не полетит туда и не убедится, что он действительно был сбит?
— Ну, это вряд ли, чтобы он упал на аэродром, — усомнился Башенин. — Если, как ты говоришь, он дымил, то до аэродрома ему так и так было не дотянуть. Это уж точно, не дотянуть, — повторил он с убежденностью, и не столько, верно, Кошкареву, сколько, пожалуй, самому себе. И вдруг опять вскипел, видать, уже от недовольства собою, что уговаривает этого Кошкарева как маленького, тогда как его просто надо было вздуть хорошенько: — А чего это мы с тобой гадаем на кофейной гуще? Сбил так сбил, тут и упираться нечего, и завтра надо будет доложить об этом командиру полка, чтобы знал что и как и сделал бы соответствующие выводы…