Сейчас Овсянникова Башенин не видел, было не с руки, чтобы глядеть в его сторону, хотя Овсянников и гнулся рядом над своим, коротким для его роста, прицелом. Он только слышал его дыхание и по этому его дыханию догадывался, что момент, который он так ждет, близок. Обычно Овсянников дышал спокойно и ровно, разве чуточку шумновато, потому что могучие были легкие у Глеба Ивановича Овсянникова. Сейчас же дыхание у него было тихим, почти неслышным, и Башенин, поняв, что это оттого, что Овсянников уже уложил палец на кнопку бомбосбрасывателя, внутренне подобрался и бросил последний взгляд на аэродром — потом, когда дойдет до дела, глядеть будет поздно.
Аэродром, уже собравшийся сползти с курсовой черты под металлический обрез кабины, все так же безмятежно, будто не замечая опасности, искрился в лучах солнца, как если бы полосы у него были не бетонные, а металлические. И лес, окружавший его со всех сторон, и река, и сопки тоже играли солнечными бликами, и в этом море солнца и света Башенин не сразу разглядел, что там делалось в этот миг, откуда били зенитки и не начали ли взлетать истребители. Последнего он опасался особенно — не хотел, чтобы хоть один самолет избежал бомбового удара, в том числе и те шестеро, что заставили его вчера столько перетерпеть. Такое было бы ему, что в сердце нож. И только подумал об этом, как глаза его сверкнули торжеством: на склоне правой сопки он увидел темное пятно. Несомненно, это был след взорвавшегося вчера «мессера» — дело рук Кошкарева. Но не успел он еще оторвать взгляд от этого темного пятна, как крест аэродрома, такой обманчиво красивый с виду, радостно искрившийся на солнце, вдруг в одно мгновенье изменил цвет и запузырился, словно на раскаленный металл плеснули воды. Потом аэродром вспух, налившись чем-то темно-бурым, и тут же, как от судорог, начал выворачивать себя наизнанку, выбрасывать одно облако дыма за другим.
Это на аэродром легли первые бомбы.
Как легли туда бомбы второй эскадрильи, Башенин уже не видел, теперь было не до того — теперь наступал их черед.
Когда же наконец он почувствовал, что самолет слегка подкинуло вверх и в наушниках прозвучало неизменное овсянниковское «порядочек», привязные ремни уже не теснили ему грудь и штурвал не казался горячим — он весь был во власти злого торжества и злой же радости.
VII
Удачный боевой вылет заметно поднял дух в полку, люди стали глядеть вокруг себя повеселее. Гибель Куркова как-то сама собою отошла на задний план, ее заслонили, пусть у кого-то, может, и на первое только время, новые, более свежие и потому более сильные впечатления. Что ни говори, а сходить на такое задание, да еще на другой день после похорон, когда у тебя перед глазами этот свежий могильный холм, и не потерять на этом задании ни одного из боевых друзей что-то значило даже по сравнению с гибелью Куркова. А потом и сам аэродром, искореженный до неузнаваемости, с которого теперь ни одному самолету, если сколько-то их там, паче чаяния, еще осталось, долго в воздух не подняться, — разве это не было поминками по тому же Куркову, разве это не очищало в какой-то мере совесть однополчан перед погибшим, если уж на то пошло?