Башенину повезло. Правда, угодил он все-таки в горелый лес, так напугавший его с высоты, когда он заметил его зловещую черноту под собой. Но это все же было лучше, чем открытый луг, начинавшийся за этим лесом, куда его могло снести, если бы ветер дул чуть посильнее, — на лугу в любую минуту могли появиться люди, и тогда бы ему было несдобровать. Лес же только с высоты показался ему редким и насквозь просматриваемым, а на самом деле стоял густо, плотным черным частоколом, суля надежную защиту и с земли и с неба. Да и само приземление прошло удачно — и ноги у него остались целы, и на черта не стал похож, хотя и поцарапался изрядно. А потом его обрадовало, что в последний момент, когда до земли оставалось несколько метров, он успел заметить парашют Овсянникова, которого сперва заметить никак не мог, сколько ни вертел головой. Парашют неожиданно вспыхнул белым облаком позади него, почти у земли, над крутобокой сопкой, как раз в тот момент, когда он обернулся туда от щемящего чувства тоски и одиночества, навеянного черным лесом. Правда, парашют вспыхнул ненадолго и почему-то тут же, как только он его заметил, погас, будто кто ухватил его за стропы и утянул за черный горб сопки. Но все равно это был парашют, и парашют конечно же Овсянникова, потому что стрелка-радиста Кошкарева, выбросившегося из самолета первым, тут, поблизости, быть никак не могло. Кошкарев, если только благополучно достиг земли, не поломал при выброске ребра о стабилизатор, находился много дальше этого леса.
Первым побуждением Башенина, как только он почувствовал под ногами землю и огляделся, было броситься в сторону Овсянникова — ведь Овсянников мог его во время спуска не увидеть и пуститься подальше в лес сразу же, как только приземлился, и потом его днем с огнем было бы не сыскать. Но чувство осторожности заставило его прежде всего обратить взгляд на свой собственный парашют.
Парашют застрял высоко в ветках деревьев, и оставлять его там было опасно — в черном горелом лесу он был хорошо виден со всех сторон. Намотав стропы на руки и хорошенько упершись ногами в землю, он потянул парашют на себя. Верхушки деревьев нагнулись, с них посыпалась труха и черная пыль, но сам парашют только вздулся пузырем, а с места не стронулся. Он потянул еще раз — то же самое. Тогда, теряя терпение, он рванул за стропы уже изо всех сил, и лес, до этого безголосый, как мертвец, в котором, казалось, не было ничего живого, ни птиц, ни мух, ни комаров, только пугающая чернота голых стволов да сочившийся с них зыбкий, неверный свет, вдруг затрещал горелыми сучьями, закачался. Сверху на Башенина посыпались ветки, обугленная кора и крупная, хлопьями, сажа, распространяя вокруг удушливо-застойный запах гари и еще чего-то такого, от чего ему стало не по себе. Он замер, боясь оглянуться и громко дышать, хотя от набившейся в рот и нос копоти к горлу тут же подступила тошнота и в груди что-то сдавило и начало рвать легкие. А лес все шумел и шумел, и этот шум с мстительной радостью подхватило эхо и понесло дальше, усиливая и наращивая его новыми, еще более зловещими, звуками и пугая уже само небо, которое для Башенина в этот жуткий миг сосредоточилось в одном лишь белом куполе парашюта, бившемся на острых верхушках деревьев как рыбина на остроге. И он не мог отвести от этого парашюта широко открытых, подернутых стынью, глаз и все ждал, не раздастся ли вслед за этим зловещий окрик «хенде хох» или выстрел в спину. Потом, когда этот так неожиданно взбунтовавшийся лес так же неожиданно примолк, он наконец позволил себе оглянуться назад, потому что почувствовал: если не оглянется, нервы не выдержат. Оглядывание его успокоило. Но парашют зато после его яростной попытки, как он теперь понял, запутался в деревьях окончательно. Чтобы оттуда его снять, а потом еще куда-то надежно запрятать — это шестьдесят-то четыре квадратных метра пышного, точно взбитая волной пена, шелка! — ему потребуется, даже если пустить в ход финку, несколько часов, а уж за это-то время его немцы здесь наверняка накроют как миленького. Чиркнуть же спичкой и поджечь — тоже только себя выдашь, дыму будет много, а следы все равно останутся. Тогда, еще раз задрав кверху голову и с какой-то безнадежностью поглядев на это самое шелковое облако, что доставило его на землю, он глухо, будто сдерживая стон, вздохнул, потом снова, по-волчьи повернувшись всем туловищем, настороженно огляделся вокруг и, не заметив ничего подозрительного, двинул, сразу набрав скорость, подальше от этого гиблого места прочь, в сторону горбатой сопки, в надежде отыскать там Овсянникова.