Но ничто это не радовало Настю, не привлекало ее взора — все это ей было безразлично: безразличным был и берег, и сама река, и запахи, и эти звуки, как безразлично было и то, что, стоя сейчас в окаменевшей позе у самого краешка обрыва, она могла легко оступиться и сорваться вниз, в воду. Так прошло много-много времени — без движений, без мыслей, без желаний. И лишь когда солнце вышло из-за сопки и начало слепить ей глаза, она невольно встряхнулась как ото сна и увидела наконец то великолепие, которое ее окружало. И еще она услышала тихий, чем-то напоминавший ей манящий шепот, плеск воды, подмывавший берег у нее под ногами. И тут впервые за это время вместе с плеском воды ее посетила мысль. И эта мысль была и необыкновенно радостна, и ужасна в одно и то же время. Она подумала: «Вниз головой — и делу конец. Легко и просто. И ничего уже не надо. Вниз!» И только подумала, как тут же, будто из-под нее кто рванул землю, грузно осела всем корпусом назад и ударилась в рев. И долго ревела так, уткнув голову в колени и согнув руки в локтях, не боясь, что ее услышат и не дадут выреветься до конца. Плечи ее от озноба тряслись, тело мелко вздрагивало, по спине гуляли судороги, а она только еще глубже зарывалась лицом в колени и самозабвенно, будто в последний раз в жизни, продолжала купаться в этой соленой воде, потому что и в самом деле с ознобной радостью чувствовала, что это, оказывается, необыкновенно сладко и приятно — реветь одной на берегу реки, в которую только что хотела броситься. А потом, когда слезы мало-помалу высохли, она долго сидела неподвижно в той же скорбной позе, но уже притихшая, умиротворенная, с просветленным лицом, глядя на тот, безмятежно купавшийся в зыбком мареве, берег, подсознательно слушая сонное бормотание реки под обрывом. И просидела бы вот так, омытая светлыми слезами, наверное, еще дольше, если бы вдруг не услышала, что ее кто-то заполошно окликнул по имени.
Настя обернулась и увидела Раечку Воронкову. Раечка стояла невдалеке от нее, за спиной, и вид у Раечки был самый воинственный. Еще бы — Раечка в ее поисках сбилась с ног, рыщет по всему белу свету, облазила все землянки, побывала даже у летчиков, а Настя, оказывается, уютненько устроилась на высоком крутом бережку и загорает, как какая-нибудь принцесса. А между прочим, эта самая негодница Настя срочно требуется замполиту, который проводил у них политзанятия и на которых Настя даже не соизволила присутствовать, за что, конечно, ей должно нагореть, если она не придумает какое-нибудь оправдание.
С этого вот Раечка и начала, выложив все это — и про поиски Насти, и про политзанятия, и про то, что Насте нагорит — под запал, без передышки, а когда почувствовала, что такое вступление произвело на Настю известное впечатление, — Настя, конечно, тут же вскочила на ноги и давай приводить себя в порядок, — спросила уже совсем другим голосом, и в этом голосе прозвучало любопытство, которое, понятно, должно было быть удовлетворено, иначе Раечка Насте больше не подруга:
— Как же ты не побоялась не пойти на политзанятия? Замполит и Глафира так возмущались. Что-нибудь случилось? На тебе лица нет. Что ты тут делала?
— На реку смотрела.
Это был прозрачный намек на то, чтобы Раечка больше вопросов не задавала, Настя откровенничать с нею не собирается.
Но Раечка была не из таких, чтобы вот так просто и сразу, после первой же неудачной попытки отказаться от того, что ее уже заинтересовало до чертиков в глазах, это для нее было бы хуже смерти: ведь не такая же в самом деле Настя дура, решила она, чтобы пропустить политзанятия и навлечь на себя гнев замполита с Глафирой лишь из-за того, что ей, видите ли, захотелось пойти полюбоваться какой-то обыкновенной водой, которой в этом забытом богом краю, если уж на то пошло, пожалуй, даже больше, чем во всех морях и океанах, вместе взятых. И поэтому при второй попытке вызнать у Насти ее тайну Раечка постаралась придать своему голосу и выражению лица уже такую жалостливость, такую муку и страдание, что почти не сомневалась, что на этот раз у Насти не только развяжется язык, но и брызнут слезы.
— Нет, правда, Настенька, — взмолилась она, заломив руки и чуть ли не готовая вот-вот упасть на колени, — случилось что-нибудь, да? Я ведь вижу, у тебя глаза заплаканные. Ну, скажи мне, пожалуйста, не упрямься, я ведь всегда тебя, Настенька, понимала и сейчас пойму, помогу, если что. А то ведь на тебя без жалости просто глядеть нельзя, сердце разрывается. Ну, скажи уж, Настенька, скажи. Чего ты скрытничаешь?